— Да? — не особенно удивившись, сказал Буш. Он похлопал своими толстыми веками и опять напомнил мне бегемотика.
— Так арестантов возят.
— За что ж его арестовывать? — равнодушно спросил Буш, прицеливаясь вилкой в банку с маслятами. Он даже не выложил их на тарелку: холостяцкая привычка.
— А я почем знаю? Может, мне и показалось. Но только странно: шофер — милиционер… Эх, хороши грибки! Прибалтийские?
— Не знаю. На банке написано, наверное.
— “Белорусские”, — прочел я.
— А куда его везли?
— По этой… как ее… по улице Прудиса. — Я проглотил скользкий гриб. — В общем, дело дрянь, конечно!
— Какое дело?
— Ну у меня! Визу, наверное, месяц надо ждать, а денег у меня на неделю.
— Одолжу.
— Спасибо, я помню. Но пока у меня нет уверенности, что я могу отдать, не возьму. Такой у меня принцип. Суркин обещал устроить на временную работу в порт, так что выкручусь.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала!
— Он твердо обещал. Говорит: приходите на той неделе.
— Так его ж арестовали!
— Я не говорил, что арестовали. Просто было похоже.
— Вы на всякий случай поищите работу где-нибудь еще, — посоветовал Генрих Осипович. — Всякое бывает.
“Так”, — подумал я.
— У нас один парень в институте здорово стихами подрабатывает: печет их ко Дню леса, Дню физкультурника и к другим датам. Может, мне попробовать?
— Тут талант нужен.
— Не скажите! Иной раз такую муру печатают!
“Вы отлично чувствуете себя в шкуре студента, старший лейтенант, — похвалил я себя. — А может, переигрываете? Может, полегче надо?”
— Что ж, попробуйте.
— Машинки нет. Все поэты пишут на машинке, а так несолидно: никто в редакции читать не будет. Ответят, что стихи хорошие, но надо еще чуть-чуть подучиться. А сами даже не прочтут.
“Еще легче, старший лейтенант!”
— У нас на фабрике есть машинка, — безмятежно сказал Генрих Осипович.
— Ну, туда меня не подпустят!
— Приходите и печа-айте. Она стоит в красном уголке, и все, кому не лень, тычут в нее пальцами. Я скажу, чтобы вас пропустили на фабрику.
— Я пошутил, — сказал я. — Какой из меня поэт!
“Значит, Пухальский тоже имеет под рукой машинку”, — подумал я. И вспомнил его рассказ про Суркина: как тот глядел Ищенко вслед и как странно вел себя. Но зачем Пухальскому было нарочно привлекать мое внимание к Суркину? Это имело смысл в том случае, если он с первого дня знал, кто я. А это-вряд ли!
Я просидел у Буша еще с час и, ничего больше не выяснив, отправился в гостиницу. Небо на западе было зеленое, просветленное. Над замком висел месяц. Тень под деревьями была пятнистой от света, падавшего сквозь листву. “Кто написал анонимку, — думал я, — убийца или человек, вовсе непричастный к этому делу?..”
Пухальский лежал на кровати, курил и читал “Десять лет спустя”, отрываясь, чтобы пустить струю дыма в потолок. Я вдруг понял, чем меня настораживали его манеры. Он держался барином, пусть небольшим, но как бы имеющим свой капитал: иначе я не мог выразить этого духа.
Войтина не было. Я его не видел с утра. Что они, график установили, что ли? Один гулял допоздна вчера, другой гуляет сегодня?
— Где морячок? — спросил я.
Пухальский блеснул очками.
— Не знаю, — безразлично ответил он.
Я, морщась, стянул рубашку. Когда я поднимал руки, мышцы натягивали кожу на спине, и было больно. Все-таки я “сжегся” на пляже.
— Видел сейчас соседа Буша. Меня с ним вчера Генрих Осипович познакомил, — сообщил я. — Ну помните… вы еще о нем говорили?
— Помню, — односложно ответил Пухальский.
— Так вот! По-моему, его арестовали!
— Да?
— Так, во всяком случае, в кино арестовывают. — Я рассказал ему про машину и шофера-милиционера. — Машина была вроде “раковой шейки”, — добавил я.
— Может быть, его увозили в больницу? Этот товарищ произвел на меня странное впечатление. Возможно, он даже психически ненормален.
“Он вовсе не производит такого впечатления”, — подумал я. И сказал:
— Милиция в больницу не возит.
— Тоже верно.
Пухальский зевнул и положил книгу на тумбочку. Взбил подушку. Поерзал в кровати, устраиваясь удобней.
— Свет тушить?
— Тушите. Я встал.
— И замкните дверь на ключ, — посоветовал Пухальский. — Сосед придет — постучится, а нам спокойнее.
Неоновая реклама Госстраха, как и вчера, озаряла комнату тусклым красноватым светом. Я не мог уснуть. Кончился второй день моего пребывания здесь. Тот, кого я искал, мог решить, что со дня убийства прошло достаточно времени и ему пора заметать следы.
“Почему анонимка написана в двух экземплярах? — думал я. — На всякий случай? Но на какой?..”
А утром оказалось, что Войтин не ночевал в гостинице.
Ночью в номер никто не стучал, кровать Войтина была аккуратно заправлена. Только (как же я вчера не обратил на это внимания!) поверх одеяла лежало скомканное полотенце. Войтин каждый раз педантично расправлял его и вешал на никелированную спинку кровати. Значит, вчера он опять спешил. Куда? Новая загадка. Знал ли об этом что-нибудь Пухальский? Честно говоря, все это было мне не по душе. Я вспомнил, что вчера утром я первым выходил из комнаты. Дверь не была заперта. А ведь последним вернулся в номер Пухальский. Ночью никто не выходил, я бы услышал. Знал ли он, что сегодня моряк не будет ночевать? Почему он просил запереть дверь на ключ?
— Похоже, наш старпом прожигает жизнь! Коротает время у какой-нибудь вдовушки! — поделился я с Пухальским. Он был одет в тренировочный костюм: делал на середине комнаты зарядку, сдвинув стол к окну.
Пухальский ответил не сразу. Он следил за дыханием и, наверное, считал в уме: “Раз, два, три, четыре… выдох!”
— Вряд ли, — сказал он, опуская руки. — Непохоже.
— А куда ж он делся?
“Раз, два, три, четыре…”
— Выехал.
Я заглянул в платяной шкаф.
— Да вот же плащ висит! И умывальные принадлежности лежат на подоконнике!
— Значит, не выехал. Хотите руку размять?
— Как размять?
— Вот так! — он пояснил жестом. — У меня мышца в предплечье застужена. По утрам ноет. Врач посоветовал давать на нее нагрузку.
— Мо-ожно.
Мы подвинули стол на место. Он слегка качался, и я положил свернутую бумагу под ножку. Мы сели друг против друга, уперлись локтями в поверхность стола и сцепили руки. У Пухальского была крепкая кисть: его рука Fie сразу стала поддаваться. Он стиснул зубы и выкатил желваки на скулах. Потом я решил, что будет лучше, если победителем окажется он. И постепенно ослабил нажим. Он пригнул мою руку к столу. Отдулся. Покровительственно сказал:
— Надо заниматься по утрам зарядкой, молодой человек! Ф-фух! Вы очень прилично сложены, а не занимаетесь. Вот результат — пасуете перед стариком.
— Ничего себе старик! — засмеялся я. — Все бы такие старики были. Вам, наверное, еще сорока нет?
“Где же Войтин?..” — думал я.
— Сорок один. Еще разик?
— Давайте! — азартно сказал я.
Он снова положил мою руку, а я с шумом перевел дыхание.
— Здорово!
— Вы тоже молодцом, — великодушно сказал он. — Силенка есть. Вы сначала чуть меня не побороли. Выносливости, вот чего вам не хватает!
Он пришел в отличное расположение духа.
Мы отправились в туалет. Сначала мылся он, потом — я. Пока я чистил зубы, он стоял за моей спиной. Он рассказал анекдот. Я не мог смеяться со щеткой во рту, поэтому показал глазами в зеркало, что анекдот великолепен. Он сказал, что я “отлично чувствую юмор”. Когда мы возвращались по коридору, я заметил:
— Странный тип этот Войтин! То пьет без просыпу, то вдруг — бац, и куда-то исчезает.
— Какое вам до него дело, Боря? Он взрослый человек.
— Никакого, — согласился я. — Завтракать пойдете?
Он взглянул на часы, висевшие в конце коридора.
— Чуть позже.
Мы зашли в номер.
— В таком случае я сгоняю пока за сигаретами.
Я спустился вниз, купил сигареты и быстро пошел по бульвару. Виленкин ждал меня. Этот отрезок бульвара не просматривался из окон гостиницы, его заслонял пятиэтажный дом. Скамейки были пустые. Я подсел к Виленкину и, совершив ту же манипуляцию, что вчера, забрал записку.
— Передать ничего не надо? — спросил Виленкин.
— Нужно узнать, где провел ночь Войтин. И где он сейчас.
— Ага.
— Как с водителем радзутского автобуса?
— Мальчишку нашли. Этот Черкиз — пустой номер. Пятого он не уходил с площади ни на минуту.
— Со слов мальчишки?
— Да. В записке это есть.
— Расскажи подробно.
— Янкаускас, который ездил в Радзуте, докладывал при мне, так что могу в деталях. Парня он нашел к вечеру…
— Каким образом?
— Битых два часа вертелся на улицах, знакомился с пацанами. Выяснилось, что родители “Леньки с соседней улицы” уехали по путевке в Польшу, хотели оставить Леньку у родственницы, Ленька катался на автобусе в другой город, сюда то есть, но что-то не получилось, и теперь он живет у соседей, а родители с ним вообще не очень цацкаются и даже не ругают, если он весь день торчит на море… — Виленкин говорил быстро, не делая пауз. — Янкаускас отправился на “соседнюю улицу”. Ему повезло: Ленька сидел на крыльце и читал книгу. Он оказался тем самым мальчишкой, что ездил пятого с Черкизом. Парню одиннадцать лет, читает запоем, одолел уже “Дон-Кихота”, “Отелло” и “Сердце Бонивура” Нагишкина. Все очень нравится. Янкаускас даже погонял с ним мяч на пустыре. Водить этот Ленька еще водит, но когда Янкаускас стал в ворота, тот все время мазал…
