— Ничего я не могу вам сказать, товарищ…
— Сидите, пожалуйста, и успокойтесь, сейчас разберемся.
Шатеркин взял паспорт, оставленный дежурным, и, раскрыв его, с удивлением поглядел на женщину. Перед ним сидела мать Романа Онучина. Уставшая от горя и постоянной тревоги, рано состарившаяся, она, казалось, ко всему утратила интерес и на все теперь смотрела с холодным безразличием. Капитан на минуту представил себе ее сына, подумал: как непохожи друг на друга эти два родных человека.
— Онучина Аксинья Федоровна?
— Да-да, товарищ начальник, Онучина, — торопливо ответила женщина, встрепенувшись.
— Чем же вы занимаетесь?
— Можно сказать, ничем, так, что попадет… Я инвалид, пенсию получаю, вот и живу…
— Инвалид труда?
— Где уж там, — махнув рукой, печально проговорила Онучина. — Когда-то была учительницей в деревне, когда-то… Война мне всю жизнь искалечила — германские концлагери, постоянный страх, голод… Да что говорить. Сама себе не рада…
— И когда вы вернулись на родину?
— Второй год пошел.
Онучина поглядела на Шатеркина вопросительно. Что же преступного, если мать принесла в тюрьму передачу своему непутевому сыну? Как бы ни был он плох, как бы больно ни досаждал ей — не может она отказаться от него.
Она передала в окно продуктовую передачу для сына и долго стояла, чтобы получить обратно пустую сумку. К ней подходили такие же несчастные, как она, женщины, заговаривали с ней, но она не отвечала им, думала о своем единственном сыне, о том сыне, с которым прошла через многие лишения и который снова попал в тюрьму. Потом ей вынесли сумку, и она пошла. Но в проходной ее остановил надзиратель, осмотрел сумку, узелок белья, который в ней оказался, и нашел закопченный окурок, свернутый в трубочку — записку…
— Второй год, — задумчиво повторил Шатеркин, морщась от дыма.
Онучина часто заморгала глазами и вдруг заплакала, тихо и молча. Потом она, глубоко вздохнув, заговорила:
— Это все там. Там изувечили моего Ромку, и вот он теперь не человек, паразит… — Она вытерла влажным платком глаза. — При немцах он маленьким был, рылся в помойках, искал отбросы, чтобы набить желудок. А стал больше — попал к американцам, научился воровать… И вот теперь он вечный вор… Мне страшно об этом подумать, стыдно от людей…
— Да-а, все это очень печально, — с некоторым сочувствием заговорил Шатеркин, — но ведь и вы в какой-то мере виноваты в том, что ваш сын до сих пор не бросил этого преступного занятия.
— Его тюрьма не может исправить, а что же я могу сделать?! — с гневом крикнула Онучина.
— Да хотя бы не брать на себя вот такого рода посредничества, — ответил Шатеркин, показав Онучиной папиросный мундштук, густо исписанный химическим карандашом. — Зачем вы это делаете?
Онучина смутилась, на глазах опять заблестели слезы.
— Конечно, конечно, товарищ начальник… Я не должна этого делать, не должна… Но я все-таки делаю, и не первый раз…
— Делаете для того, чтобы угодить сыну, — сказал капитан. — Вероятно, вы немного боитесь его, все прощаете ему, ни в чем не перечите. Сын-то ваш может ведь быть еще хорошим гражданином.
— Я уже не могу его исправить, а тюрьма, если она его берет, обязана это сделать… Да, во многом и я виновата, во многом… — Глубокая печаль звучала в словах Онучиной. Она, видимо, не обманывала, не хитрила, а говорила правду, к которой ее постепенно привела сама жизнь.
— Как я вас понял, вы уже не первый раз получаете такие записки от сына и передаете их по назначению? — улучив подходящий момент, спросил Шатеркин.
— Не первый… Еще одна была.
Шатеркин сквозь облачко папиросного дыма поглядел на Онучину.
— А кому вы должны доставлять эти записки?
— Есть тут один… Стриж… — нетвердо проговорила Онучина. — Из амнистированных он, такой же грехопут…
Шатеркин вытащил записку из-под пресса, протянул ее Онучиной.
— Прочтите… Ну, что скажете?
— Вероятно, милиция, а может быть и кто-то другой заинтересовался «Стариком». Ромка предупреждает об этом Стрижа. Тот предупредит «Старика»… Скажет, что ему здесь «не климат». Но вот что такое маслины[1] — убей не знаю… Откуда у меня взялись маслины, чего он пишет?
Шатеркин рассмеялся.
— Он знает, о чем пишет, ошибки тут нет. А теперь скажите, о каком «Старике» идет речь?
Онучина вздохнула, поправила на коленях складки серого платья, задумчиво поглядела в единственное окно, слегка запорошенное золотистой пыльцой.
— Неприятный такой человек, но сильный, влиятельный… Зовут его Иваном Петровичем, а больше я о нем ничего не знаю.
— Где он живет?
— Не знаю. У таких людей нигде нет постоянного жительства.
— Хорошо. Содержание первой записки помните?
— Там ничего особенного не было… — печально вздохнула Онучина. — Дела, дескать, идут хорошо, сел один, по глупому делу, скоро суд…
— Н-да…
Шатеркин старался держать себя спокойно, не выдать досады, которая все больше начинала овладевать им. Теперь он ясно понимал, что дело Романа Онучина — результат легкомысленного озорного поступка лишь одного из участников шайки, попавшегося на мелочи, дело, которое было проведено неглубоко, поспешно.
— Однако вы так смело рассказываете и не боитесь…
— Нет-нет, товарищ начальник, — перебила Онучина. — Эти самые «стрижи», «старики» отняли у меня сына и, может быть, на всю жизнь оставили меня несчастной и одинокой. Этого нельзя простить… А потом их уже, наверно, нет в городе; да, пожалуй, нет.
— Как нет в городе?! — сорвалось у Шатеркина. Он поднялся. — Чего же вы сразу об этом не сказали?
— Я не знала, что вас это так заинтересует, — растерянно пробормотала женщина.
— Да, да, это правильно, — осекся Шатеркин. — Вы этого не могли знать…
— Они устроились на работу в какую-то геологоразведочную партию, и оба должны были уехать в Сибирь.
Должно быть, Онучина сказала все, что знала, и сказала, пожалуй, не потому, что очень хотела помочь милиции распутать преступный клубок, — она могла сделать это гораздо раньше, чем попала сюда, — а потому, что в ее истерзанном сердце больше не было места, оно переполнилось от горя и постоянного страха.
— Значит, в Сибирь… — в раздумье повторил Шатеркин.
Он думал теперь о том, не совершил ли он ошибку, до сих пор не задержав этого человека.
Сергей Владимирович на этот раз отправился к капитану Шатеркину без предварительного звонка по телефону. Вошел как всегда шумно, суетливо и уже в дверях крикнул:
— Извините, извините, Николаи Иванович, за столь беспардонное вторжение. Здравствуйте!
— Здравия желаю, Сергей Владимирович! — удивленный столь неожиданным появлением Данилина, поднялся навстречу Шатеркин. — Всегда рад вас видеть.
— Спасибо на добром слове. Спасибо…
Данилин сел, отдышался от быстрой ходьбы.
— Удивляетесь?..
— Да нет же, Сергей Владимирович!
— Пожалуй, не скоро бы я пришел к вам, — заговорил Данилин. — Очень не скоро, если бы сегодня не встретил студентку Пылаеву…
Шатеркин насторожился.
— Вы понимаете?.. Нет, вы ничего не знаете… Я все бросил… бросил и прибежал сюда. Именно прибежал.
Данилин торопливо подвинулся вместе со стулом к столу, за которым сидел Шатеркин.
— И в чем же дело, Сергей Владимирович? — как можно мягче спросил Шатеркин.
Профессор взглянул на дверь, отодвинул в сторону стоявшие перед ним настольные часы, будто они мешали ему своим однообразным унылым тиканием, задумался на одно мгновение и поднял глаза на Шатеркина.
— Вы, конечно, знаете результаты ревизии архива?
— Да, знаю.
— Очень хорошо. Но вы никак не можете предполагать, что дело этого злополучного Лукашки — мое первое следственное дело, если его можно так назвать.
— Ваше следственное дело?!
— Да, и, к сожалению, как всякий первый блин, оно прошло неудачно, комом… — Данилин сокрушенно покачал головой. — И вот теперь-то, Николай Иванович, я могу с полной ответственностью сказать, что эта так называемая «частная переписка» похищена не случайно. Да, да, вы не перебивайте меня вопросами, я расскажу все, что вас интересует. Этот Лукашка и сейчас стоит у меня перед глазами.
Данилин машинально взял стакан, отпил два коротких глотка воды, затем, откинувшись на спинку стула, продолжал:
— Помню, сижу я с этим дитем тайги в просторной сибирской избе, спрашиваю его, а он молчит как камень.
— Ты, спрашиваю, не глуховат? — Молчит. Поглядывает ка меня раскосыми хитрыми глазами и молчит. — Спрашиваю его: медведей бьешь?
— Бывает, попадается.
— А соболей как, добываешь?
— Бывает…
— Тайменей и хариусов, наверно, много ловишь?
