больше был какой-то примечательный случай?
Вот теперь он наконец перестал ухмыляться и задумался. Подозреваю, что в полиции он проработал всю свою жизнь – и собирался работать дальше. Но я все еще не могла определить его точный возраст, поэтому мне сложно было сказать, был ли он здесь лет десять-пятнадцать назад. Двадцать четыре года назад, когда Тэмми исчезла, он точно не работал, но вряд ли ее связь с этим кладбищем появилась так давно. Уж за четверть века ее запомнил бы не только водитель автобуса!
Мыслительные труды полицейского не прошли даром, он все же ответил нам:
– Я только один случай припоминаю, но это было реально давно…
– Нам больше одного и не нужно, – заверила его я. – Реально давно – это когда?
– Лет, может, десять назад…
– Это не самый большой срок! Что у вас тут случилось?
– Да у нас, собственно, ничего… Просто нам сообщили, что в лесу, неподалеку от города, найдено тело. Какой-то бедолага повесился, но сразу его не нашли, и до его тела добрались дикие звери. До чего дотянулись – то и обгрызли, уже толком не разобрать было.
– Но это было не убийство? – уточнила я.
– Ничего там на убийство не указывало, коронер наш сказал, что умер он, когда повесился, и дело открывать не стали.
В принципе, разумно, но есть нюанс. Если тело провисело в лесу больше суток и до него добрались дикие звери, уже невозможно было определить, был ли этот человек перед смертью избит или нет. Да и потом, судя по отношению полицейского к делу, никто не рвался разбираться во всех деталях.
– Опознали, кто это был? – спросил Влад.
– Сначала – нет. Он был точно не из местных, и никто его тут не знал. Но потом мы запрос в федеральную сеть подали, и довольно быстро результаты пришли. Я уж не помню, как его звали… Фамилия то ли Мюррей, то ли Мартинс… Нет, не помню. Но помню, что это был какой-то пижон из большого города, у которого все было, а он решил это бросить. Знаете, выдуманная эта болезнь – депрессия? Для тех, у кого со здоровьем все в порядке, а работать все равно не хочется!
И снова он хохочет. Мне не до шуток, Владу – тоже. Интересуюсь:
– Почему этот человек похоронен здесь, если он из другого города?
– Так его никто забирать не захотел! Очень, видно, он свою родню разозлил, когда сбежал. Но Господь велит не судить, вот и мы не судили. Схоронили его на нашем кладбище. В церкви отпевать, разумеется, не стали, кто ж отпевает самоубийц?
– Мы можем увидеть его могилу?
– Сколько угодно, – полицейский махнул рукой в сторону аллеи. – Идите прямо, никуда не сворачивая, пока не упретесь в ворота кладбища. Этот тип повесился лет десять назад, значит, вам нужно будет пройти дальше, у старого дуба свернуть направо – и ищите ту могилу, где совсем креста нет. То ли Мюррей, то ли… нет, не помню. Зачем его помнить?
Мы распрощались с полицейским, машину оставили там же, где и раньше, а к кладбищу пошли пешком. Это ведь провинциальный город, тут все маленькое, машина не так уж и нужна – только чтобы вырваться в цивилизацию.
Это кладбище не имело для меня никакого значения, здесь не было дорогих для меня людей, тут все надписи и все лица были чужими. И все же мне становилось не по себе в таких местах, всегда. Да и Владу, пожалуй, тоже. О чем он думает? О потерянном брате? Или о том, что, если бы пару лет назад в Париже все сложилось немного по-другому, у него и самого был бы надгробный камень? Я осторожно коснулась его руки, хотя не знала, поддержит это его или разозлит.
Кладбище было очень старым – думаю, основали его в одно время с городом. Народу тут всегда было мало, многие уезжали и умирали где-то далеко отсюда, поэтому необходимости во втором кладбище не было.
В больших городах мертвых хоронят под однотипными прямоугольными надгробьями, близко друг к другу, потому что земля дорогая, на ограды и лавочки уже не хватит. Но в провинции к пространству относятся иначе. Тут как с домами: у каждой могилы было свое настроение, свой стиль, словно это дом, любезно возведенный для умершего благодарными потомками.
На могилах не только ставили маленькие архитектурные шедевры. За ними ухаживали, убирали мусор, подметали опавшие листья. Чтобы погребенные не стеснялись своего последнего пристанища, как при жизни стеснялись дома с неподстриженным газоном!
Благодаря этой провинциальной дотошности найти нужную нам могилу оказалось несложно. Во-первых, она была самой скромной: прямоугольная плита из желтого песчаника с высеченными на ней датами и именем, которое все успели забыть. Во-вторых, она была укутана в сухие листья, как в старую шаль. В этом году Тэмми так и не успела приехать к нему, а больше он никому не был нужен.
Его звали Эндрю Мартин. Так значилось на могиле – родственники, разыскивавшие его, подсказали. Не дожил и до тридцати. Фотографии нет, никаких данных нет, и уже ничего о нем не скажешь. Когда раскрошится могильная плита, имя тоже забудут.
Но пока и этого имени было достаточно, чтобы вызвать у меня ощущение тревоги. Сначала оно было смутным, и мне никак не удавалось вытащить его из подсознания, опознать, уловить его смысл. Эндрю Мартин – и что? Что это может значить? Я точно никогда раньше не слышала это имя! Когда в Олд-Оукс мне рассказывали о Тэмми, его не упоминали. Да и понятно, почему! В Олд-Оукс она прожила пять лет. Он умер десять лет назад. Ее дочери было десять лет… Но даже это не важно – недоказуемо.
Важно только само имя. До меня наконец дошло…
Эндрю Мартин. По-русски – Э.М. Но по-английски, как на надгробье написано, – Andrew Martin. А.М. Точнее, АМ – вот что означала татуировка, которую я обнаружила на руке моей погибшей сестры.
– Скажи, ты бы сделал татуировку в честь кого-то? – спрашиваю я.
Машина снова летит по чужим дорогам к чужому горизонту. Это движение становится привычным, как мягкое урчание мотора. Лучшее успокоительное сейчас для меня, единственное допустимое, потому что все остальные притупляют остроту мышления, а это недопустимо. История накрутила очередную петлю, и, если я не буду внимательна, я запутаюсь.
– В честь кого? – усмехается Влад. – Дамы сердца?
Я наблюдаю за ним весь день, жду подвоха. Какой-нибудь холодный след тех наших случайных откровений: отстраненность, а то и вовсе желание вернуться в Россию, бросив меня здесь одну, ведь я вернуться пока не
