Ознакомительная версия.
— Да, район, скажем, не фешенебельный, но… Идемте!
Мы прошли по тропинке и, не встретив никакого препятствия в лице бдительной дворняги, уснувшей в собачьей конуре, поднялись по ступенькам.
Дверь не была заперта. Я осторожно ее приоткрыла и, едва сунув нос внутрь, тихонько позвала:
— Миша… Ты здесь?
Ответом нам была тишина. Лишь псина сонно повела мордой, лениво тявкнула для порядка и снова прикрылась лапами.
— Мишка! Ты где?! — повысила я голос и переступила порог.
Та картина, которая предстала нашим глазам, едва мы зашли в единственную комнату хлипкой избушки, на удивление напоминала мне все предыдущие мои посещения. Но к чести обитателя этого жилища сказать, на этот раз он до дивана добрался.
— Сволочь! — скрипнула я зубами и, игнорируя изумленный взгляд Алейникова, присовокупила:
— Чертова сволочь! Я его жду, а он опять!..
Что «опять», я уточнять не стала, а, швырнув сумку на стол, решительными шагами подошла к дивану.
— Просыпайся немедленно! — громогласно потребовала я, уперев руки в бока. — Просыпайся!..
Но моему другу было совершенно наплевать на мой гнев и на все то, что его вызвало.
С головой укрывшись одеялом, он спал…
— Это надо же так нализаться?! — продолжала я возмущаться. — Не хватило даже сил разуться!..
Пара грязных кроссовок выглядывала из-под сомнительной свежести пододеяльника, причем шнурок на одном из них все же был развязан.
Я тяжело вздохнула и еще раз смерила взглядом съежившуюся фигуру этого оболтуса.
Ну что мне было с ним делать? Попытаться разбудить его сейчас одним из самых действенных способов значило вновь навлечь на свою голову неприятности в виде пьяной беседы о роли женщины в мировых катаклизмах. Почему-то не хотелось мне этого делать в присутствии Алейникова. Поэтому, немного подумав, я решила оставить все как есть.
Склонившись над Мишкой, я совсем уже было собралась снять с него кроссовки, когда взгляд мой внезапно остановился на злополучном шнурке: весь его замахрившийся кончик, бывший когда-то белым, был вымазан чем-то бурым.
— Подойдите сюда, — отчего-то шепотом позвала я Алейникова. — Как вы думаете, что это?
Алейников подошел, немного постоял за моей спиной и отчетливо произнес:
— Я думаю, это кровь…
Все дальнейшее смешалось для меня в обрывочных видениях, превзошедших все мои ночные кошмары.
Вот Алейников протягивает руку и сдергивает одеяло с Мишкиной головы, но почему-то вместо лица на подушке страшное кровавое месиво. Тимур Альбертович едва успевает подхватить меня, потому что ноги вдруг отказываются меня слушаться, и тащит в машину. Глядя на все происходящее с удивительным оцепенением, я безропотно подчиняюсь его сильным рукам и, привалившись к спинке сиденья, терпеливо жду — что же последует дальше.
А дальше Алейников гладит меня дрожащей рукой по голове и куда-то убегает. Вскоре тесную улочку этого забытого богом местечка наводняют машины и люди в штатском. Они ходят из угла в угол по тесному, вытоптанному дворику, спотыкаясь о дворняжку, которая смотрит на всех со страшной мольбой в умных собачьих глазах. Но они не замечают этого, они делают то, что призваны делать. Один из мужчин, наверное, самый старший по званию, останавливается с Алейниковым и начинает о чем-то с ним беседовать, время от времени бросая взгляды в мою сторону. Но заставить себя встать, подойти к ним и попытаться узнать хоть что-нибудь я не могу. Как не могу ничего чувствовать. Все чувства вместе со словами завязли где-то на уровне груди, сдавив ее тугим огненным обручем. Ледяной холод сковал руки и ноги, не позволяя им двигаться.
И лишь когда из дома вынесли на носилках Михаила, укрытого с головой тем же самым , одеялом, я очнулась…
Дернув ручку двери и едва не вывалившись наружу, я выбралась из машины и медленно пошла. Миновала застывших от удивления Алейникова и оперативника и вошла во двор.
Собака тут же подбежала ко мне и уткнулась влажным носом в мои колени. Жалобно поскуливая, она подняла морду и уставилась на меня, словно требуя ответа.
— Я ничего не знаю, — едва слышно прошептала я. — Ничего…
Она улеглась на землю, положила морду на вытянутые лапы и в немой тоске закрыла глаза.
И тут нервы мои не выдержали. Я опустилась на землю рядом с ней, обхватила ее за шею и заплакала.
Кто знает — сколько у человека может быть слез?..
Нет, совсем не в том понятии, которое вкладывают в это медики, определяя явление наличием слезных желез и их функцией. А в том, как долго может плакать душа, навсегда прощаясь с близким сердцу человеком?
Моя душа рыдала третий день. Причем слез, тех самых слез, которые люди привыкли считать индикатором внутренней боли, у меня почти не было. Была лишь леденящая сердце тоска, которая накатывала волнами, попутно мелькая в мозгу обрывочными кадрами воспоминаний. А милосердная память услужливо подсовывала все самое доброе, самое хорошее, что было связано с Мишкой за долгие годы нашей дружбы.
Я закрывала глаза и видела лукавый взгляд, каким он смотрел на меня, пытаясь обмануть.
Я закрывала голову подушкой, но слышала его смех и иронично-снисходительное: «Анюта, душа моя, ты ничего в этой жизни не понимаешь…»
Видимо, мне действительно не дано было этого понять, раз вокруг меня один за другим гибли люди…
— Аня, — тихо позвал меня Алейников. — Съешьте что-нибудь, нельзя же так…
Я на мгновение подняла голову и, отрицательно качнув ею, отвернулась к стене.
Надо отдать должное долготерпению Тимура Альбертовича: все это время, с тех пор, как он привез меня в свой дом три дня назад, он не отходил от меня ни на шаг. Рыдала ли я, уткнувшись в подушку, безучастно ли смотрела в потолок пустыми глазами, он был рядом.
— Аня, — вновь окликнул он меня. — Завтра хоронят Михаила, вам необходимо быть в форме…
— Для чего? — еле разлепила я губы.
— Ну.., я не знаю… — не нашелся он, что ответить. — Вам нужны силы, чтобы выдержать это…
— Я не пойду, — глухо отозвалась я. — Сделайте все, как считаете нужным. Если нужны деньги, возьмите у меня дома. В письменном столе верхний ящик, картонная коробка из-под авторучек. Сколько нужно, столько возьмите…
Он тяжело вздохнул и, встав со стула в моем изголовье, принялся ходить по комнате.
— Почему вы не хотите присутствовать на церемонии? — наконец нарушил он молчание.
— Я не могу.
— Вам необходимо. Мне сказали, что, кроме вас, у него никого не осталось. Родители умерли, ни сестер, ни братьев… Вы должны быть там… — Меня удивила напористость, с которой он говорил. — Это последнее, что вы можете для него сделать!
Последняя фраза, а главное, то, как он это сказал, немного привела меня в чувство, и, вскочив с дивана, я с надрывом в голосе спросила:
— Вы тоже так считаете?!
— Что? — От неожиданности Алейников опешил и, остановившись, попятился назад.
— Что я виновата в его гибели?! Что он из живого человека превратился в труп? — Голос мой звенел от напряжения, но я этого не замечала, а продолжала наседать на Тимура Альбертовича. — Представляете? Был живым человеком, а стал «телом» в отчете старшего следователя убойного отдела! Затем патологоанатом составит свой отчет и его тоже подошьют к делу! И все из-за меня! Это я заставила его делать эту работу! Я заплатила ему за то, чтобы он следил за вами всеми! А для чего?! Боже мой!
Для чего?!
Алейников перехватил мои занесенные над ним кулаки и тихо попросил:
— Успокойтесь, прошу вас. Не надо себя казнить…
— Вы… — Я с трудом перевела дыхание и, посмотрев ему прямо в глаза, глухо спросила:
— Вам доводилось когда-нибудь терять близких людей? Вы знаете, насколько это страшно? Насколько это давит невыносимой болью?
— Да, я знаю, что это такое… — Он судорожно сглотнул, осторожно привлек меня к себе и, легонько поглаживая по волосам, продолжил:
— Я знаю, насколько тяжело бывает дышать, когда рядом не слышишь дыхание любимого человека… Когда ночью просыпаешься оттого, что не чувствуешь тепла родного тела…
Я знаю, как в бессильной ярости бьешься головой о стену, пытаясь вырвать из головы и сердца воспоминания об этом… Это очень больно и страшно — потерять близкого человека, но еще страшнее — потеряться самому…
Я стояла и слушала отчаянный стук его сердца, слушала звук его голоса, исполненный безмерной тоски, чувствовала его руки на своей спине и волосах. Он говорил не останавливаясь, словно боялся, что я перебью его, и тогда порыв откровения вновь будет погребен под толщей его всегдашней настороженности.
Но я его не перебивала.
Тесно прижавшись щекой к его груди, я впитывала боль, которую он изливал на меня, впитывала, сопоставляя со своей, и с изумлением понимала, насколько эта ,боль роднит наши израненные души.
— Не надо плакать, — Алейников отстранился, взял мое лицо в свои ладони и, едва касаясь кончиками пальцев, вытер слезы с моих глаз. — Такие прекрасные глаза… Я не хочу, чтобы в них было столько муки…
Ознакомительная версия.
