последнее слово, – относительно ситуации у него на работе. Насчет того, есть ли возможность… какой-то шанс… что он смог бы найти… – он снова неприятно прокашлялся, – работу… в другом месте.
И снова в тоне Дэвида не прозвучал вопрос. Это скорее было похоже на приказ, чем на просьбу. Дэвид словно бы давал определение чему-то, что мне уже было известно, а не сообщал нечто новое. Ну ясное дело: профессор Дэвид Холмс ни за что бы меня ни о чем не попросил, ведь искренняя просьба сделала бы его уязвимым. Однако при этом он мог ожидать чего-то подобного с моей стороны.
– Вся эта история ужасно сказалась на моей жене, вы же понимаете… на Ванессе. Эта фотография… Я точно знаю, она бы никому ничего не сказала. И никогда бы не попросила ни о чем ни его, ни вас. А она здесь так счастлива. И она эту фотографию не посылала, а значит…
Забавно, как мой гнев возникал и мгновенно исчезал в обществе этого человека. Гнев вообще осмеливался робко возникать, но деваться ему было некуда, да и выразить я его не могла, поэтому злость возвращалась внутрь меня, поглощалась и перерабатывалась, после чего перетекала в мои руки. Пальцы дрожали и едва могли удержать хрупкую китайскую чашку. Я с трудом справлялась с тем, чтобы не пролить чай на скатерть. Но я постаралась спокойно произнести:
– А Ванесса знает, что вы здесь?
Дэвид поспешно покачал головой:
– Нет. Это бы ее только расстроило. Ей стало немного лучше… в последнее время.
– Значит, вы остались вместе?
Впервые за все время разговора я заметила раздражение на лице Дэвида – он не успел вовремя сдержаться. Чуть-чуть скривилась его верхняя губа, едва заметно натянулась кожа под глазами. Но когда он заговорил, его голос был лишь самую малость приправлен злостью:
– О… да. Конечно. Я верю в… – Он взял салфетку, положил перед собой, шевельнул ногой. Несколько мгновений он явно пытался подобрать подходящее движение. – Я верю в прощение. Как и вы, видимо?
Вот теперь Дэвид уж точно распсиховался не на шутку. Его губы и брови начали двигаться одновременно. А я ощутила прилив крови к голове. Интересно, он это заметил? Я непроизвольно мотнула головой. Нет, Дэвид не мог понять, что со мной.
– Нет? Что ж. Это определенно интересно, но меня абсолютно не касается. – Движения Дэвида вновь стали выверенными, сдержанными. – Но, как я уже сказал, если бы вы могли предложить…
Я вскочила, даже не успев понять, что делаю. Стул упал на пол с громким стуком, и этот звук нарушил уютный, приятный фон негромких шумов позднего утра. Краем глаза я видела, что Дэвид старается не реагировать на мое поведение. Он смотрел в одну точку, сидел совершенно неподвижно, словно бы впитывая новые сведения и приходя к интересному выводу.
Он не пошевелился, чтобы помочь мне, не назвал меня по имени.
Я представила, как он произносит: «Очень жаль». И пожимает плечами: «Печально для нее…»
Даже тогда, когда я была уже совсем недалеко от дверей, мне все еще казалось, что я вижу Дэвида. Вижу, как он жестом подзывает официанта и просит принести счет.
Отрезок времени – хрупкий и прозрачный, как стекло.
Я снова наблюдаю за ней: она выходит из ресторана и шагает по улице. Солнечный день. Она прикрывает глаза ладонью и видит, как свет проходит сквозь пальцы и окрашивает их в цвет рубина.
Мир вращается вокруг нее, как всегда, – улей неведомых жизней. Никто не догадывается, никто не подозревает – даже на секунду, – что она сделала.
Когда мальчики были совсем маленькие, я часто думала о том, чтобы уйти из дому. Я представляла себе гостиницу B&B [6] на берегу моря и то, как по утрам в окна будет литься свет, словно бы и не замечая, что я существую. Я воображала, что там все предметы будут выглядеть иначе – чайники, подушки, ситечко душа, туфли, – и все это не будет требовать моего внимания. Никому и ничему я буду не нужна.
– Хочу, чтобы был солнечный день! – раскапризничался Пэдди в день своего праздника.
А день выдался серый и прохладный, и я гадала, с чего мой сын решил, что мы способны управлять погодой. Наверное, это был еще один из тех праздников, правила приготовления к которым я забыла. Хватит ли разных блюд для вегетарианцев? Достаточно ли я придумала игр или в развлечениях детей наступит пугающая, гнетущая пауза, как это случилось, когда Пэдди исполнилось шесть? Пятнадцать крошечных людей смотрели на меня в упор, стоя на деревянном полу. Сначала бесконечные игры типа «Угадай мелодию», а потом детишки постарше и поумнее начали ныть.
Все утро я прибирала в доме, что-то мыла и протирала, готовила треугольные сэндвичи, нарезала десятки колбасок из морковки и огурцов, которые не будут съедены. Но было очень важно подать эти блюда, продемонстрировать, что ты знаешь, как это важно, чтобы дети были обеспечены овощами. Я трудилась с профессиональной скоростью, мои руки двигались согласно собственной логике. Я резала, раскладывала по блюдам, украшала, и у меня в глазах слепило от знакомых картин на блюдах, которые дети должны были легко узнавать. Я наблюдала за домашними, мне было интересно, замечают ли они, с какой быстротой я работаю, но нет, никто ничего не замечал.
Мы решили устроить праздник дома в целях экономии, но я напрочь забыла о том, сколько в это надо вложить труда, ведь брешь между нашим домом в его нынешнем состоянии и таким, какой годился для приема гостей, давно наметилась. Должно было собраться двадцать детей, включая наших сыновей, то есть намного больше, чем я ожидала. Судя по всему, мало кто решил уехать из города на пасхальные каникулы. Я старалась радостно отвечать на каждое согласие на наше приглашение. «Чудесно, – такие эсэмэски я отослала несколько раз. – Пэдди будет в восторге».
Джейк не понимал, с какой стати я так стараюсь. Он не хотел этого праздника, как не желал и предрождественской вечеринки. Похоже, ему хотелось превратить нашу семью в герметичный отсек, закрыться в воздухонепроницаемом контейнере.
– Ну тогда скажи Пэдди, что все отменяется! – буркнула я, но муж только плечами пожал.
– Уверен, ему понравится, – проговорил он дружелюбно.
Джейк в итоге воспринял мои приготовления к празднованию дня рождения старшего сына как нечто позитивное. После того что произошло в тот вечер на лестничной площадке, Джейк словно бы смягчился, стал уступчивее. Он перестал тяжко вздыхать, проходя мимо
