Наверное, это были лучшие годы в его жизни. Он самозабвенно учился, он играл в институтском джазе, он работал вечерами в ветлечебнице, он ухаживал за Ниночкой, на которой и женился за полгода до окончания института, несмотря на очередное предынфарктное состояние.
А дальше пошла проза жизни. В деревню ехать Толя просто побоялся — что поделаешь, горожанин есть горожанин. С трудом нашел работу в какой-то лаборатории младшим научным, с ещё большим трудом пристроил Ниночку. Лаборатория оказалась убогая, зарплата тоже. Даже в те времена 90 рублей в месяц обогатиться не позволяли, но пока их было всего двое (и зарплаты тоже две), молодые супруги держались стойко. Однако потом появился Костик, расходы возросли, а доходы убавились, потому что Ниночке платили в декрете голую ставку без премии и прогрессивки.
Но вот однажды, когда Толя шел домой с работы, на него набросился с воплями какой-то прохожий. Толя, спокойно общавшийся со львами и удавами, среди людей был робок, и от прохожего просто шарахнулся. Однако тот свою агрессивность ограничил радостными криками и хлопанием по плечам:
— Толик! Протри очки, ты что, меня не узнаешь?!
Оказался это Славка Дахно, коллега Ливанова по институту и джазу, веселый, мордатый и жутко модный.
— Тебя мне сам Бог послал! Слушай, выручай!
Толя тяжко вздохнул и полез в карман за последней трешкой.
— Да ты чего, чувак, чокнулся? Я ж тебе самому подработать дам! Короче: есть кл(вая лабаня, башляют от пуза, а наш пианист, как назло, в горы ушел.
(Он имел в виду, что есть хорошая временная работа для исполнителя популярной музыки, за которую щедро платят).
Две недели, пока постоянный пианист из Славкиной бражки бездумно предавался альпинизму, Толя отхалтурил с успехом и принес домой три свои месячные зарплаты. Ниночка была в восторге. Потом вернулся альпинист и пришлось со вздохом освободить чужое место. Однако через месяц Славка пришел к Толе домой и заявил:
— Меня ребята прислали. После тебя не хотят с Вовкой играть.
Вот так Толя стал лабухом. Днем он тянул лямку в своей лаборатории, по вечерам играл на танцах, на свадьбах, в забегаловках, в ресторанах — успех шел по нарастающей. Время от времени приходилось брать на работе пару-тройку дней за свой счет, чтобы поиграть на выезде. Завлаб сперва терпел (не совсем же он без совести, понимал, что человеку надо кормить семью), потом начал роптать, а потом поставил вопрос ребром: «или — или». И Толя выбрал «или».
А куда деваться? Кушать-то хочется.
Теперь, когда не надо было думать, что завтра к восьми утра на работу, он начал позволять себе бокал-другой шампанского за вечер, а иногда и засиживался с ребятами, когда вечер отыграли и пора бы уже по домам…
Дальше можно не продолжать. Стал Ливанов вести обычную для богемы жизнь, хотя изменения в его нравах и обычаях шли медленно, постепенно, годами. Успехи на новом поприще были у него ошеломительные, на их фоне деградация терялась, и Толя абсолютно ничего за собой не замечал, пока однажды Ниночка не пригрозила, что уйдет, если он не перестанет пить. Совестливый Толя схватился за голову, клятвенно обещал во мгновение ока переродиться, но хватило его ненадолго.
Короче, история настолько банальная и знакомая, что излагать её подробно нет нужды — да и обидно, честное слово…
Ниночка ушла, когда Костику было уже двадцать. Слава Ливанова гремела как будто по-прежнему, хватало ему и заработков, и всего прочего, а кое-чего — даже с избытком. Но тем временем поменялась мода, рынок плотно заняли электрогитары и синтезаторы, орущие динамики и безголосые шептуны, а Толя перестраиваться на новый лад не желал. Он не принял современных ритмов, он с пеной у рта доказывал, что они воздействуют чисто механически, просто попадают в резонанс с частотой пульса перевозбужденного человека (знаменитые 120 ударов в минуту!), а потому не нуждаются ни в мелодии, ни в гармонии, ни в голосе; музыке не нужно больше затрагивать эмоциональную сферу, она перестает быть прекрасной — и по щекам Толи Ливанова катились пьяные слезы.
Последние лет десять о Ливанове никто не слышал.
* * *
Владимир Васильевич не испытывал восторга. Не жалел, что пообещал привести Толю, но ужасался при мысли, что все напрасно и что от Ливанова остались одни воспоминания. Правда, по телефону Толя говорил вполне здраво, собеседника вспомнил и даже как будто искренне порадовался, но…
Дверь открыл сам хозяин. Действительно, как говорил Жора, был он облезлый и ободранный, но глаза глядели весело и ясно. На руках у него сидел кот — самой плебейской серо-полосатой масти, но совершенно огромный. А морда, раза в два поперек себя шире, внушала.
— Саркис Манулыч, поздоровайся с гостем!
Кот вежливо мевкнул, но «на челе его высоком не отразилось ничего».
— Ниночка! Ниночка! Ты помнишь Володю Бронного?
Из двери слева появилась дама средних лет с резкими складками на неправильном, хотя и симпатичном лице. Представилась:
— Нина Сергеевна. — Добавила: — Мы не встречались, но кто же не знает первого альта оперы… Позволите предложить чаю?
— Благодарю, — отказался Владимир Васильевич. — Я по делу и совсем ненадолго.
Хозяйка ушла к себе (Владимир Васильевич успел заметить через дверь включенный компьютер на столе), а Ливанов зазвал гостя в большую комнату. Усадил в удобное креслице с подлокотниками, сам привычно опустился на вращающийся стульчик перед раскрытым кабинетным роялем. Кот мягко спрыгнул с его рук и свернулся на стопке нот. Ливанов машинально пробежался пальцами левой руки по клавиатуре, повернулся к гостю:
— Да, Володя, они вернулись. И вытащили меня. Отвели к Середе Николаю Осиповичу, это целитель, просто волшебник, настоятельно рекомендую… Впрочем, что это я… Ты говорил о какой-то работе?
Владимир Васильевич не спешил. Оглядел комнату. Отметил большой аквариум у окна, прикрытый сверху стеклом (кот Саркис подчеркнуто даже не смотрел в ту сторону), баночку с сухим кормом для рыбок, а рядом бело-красную картонную коробочку с надписью «Ноотропил».
Ливанов проследил за его взглядом, вздохнул:
— Вот, глотаю. Что поделаешь, в моем возрасте приходится прочищать мозги, сосудики-то…
Владимир Васильевич по дороге подготовился к беседе. Собирался говорить открытым текстом — деликатность деликатностью, но дело страдать не должно. Лучше задать прямой вопрос и послушать ответ. Алкаши убедительно врать не могут. Но сейчас заготовленный текст показался ему неуместным. Он кашлянул и спросил:
— Толя, у тебя есть фрак?
* * *
Программа получилась. Собственно, Скрипалюк уже после второй репетиции поверил, что все будет хорошо, но репетиция — репетицией, а решающее слово говорит премьера. Достало не только гостей постарше (их сегодня действительно оказалось больше обычного), но и обычный контингент. Хозяин почти весь вечер простоял в дверях. В перерыв подошел, протирая белоснежным платком очки и глаза.
— Ну спасибо, мальчики, порадовали старика… А как ты думаешь, Юрий Геннадиевич, не смогли бы мы использовать Анатолия Владиславовича на постоянной основе?
— А то! — Скрипалюк хмыкнул.
— Если, конечно, Анатолия Владиславовича не связывают другие обязательства…
— Не связывают, Виталий Ефимович. А хоть бы и связывали — когда ещё я смогу поработать с таким ансамблем?
Вот так Толя Ливанов присох в клубе «Комфорт».
Глава 17
Персонал должен быть озадачен
— Иван Тарасович! Вот хорошо, что я до вас сразу дозвонился! Ну да, я, я. Пришел голубчик, сидит на обычном месте, в углу, рядом — два охранника. И с ним гость. Кто такой — не знаю, но, по-моему, он его уже приводил ко мне пару раз. Мужик солидный, не пешка, но не из теперешних… Говорил я вам, дайте фотоаппаратик!
— Василь Хомич, я так понял, вы из ресторана звоните?
— Ну да!
— От вас их увидеть можно?
— Можно, только не разглядеть, в зале ведь освещение интим. Я-то их встречал в дверях…
— Понял. Спасибо, что позвонили. А про фотоаппаратик и думать забудьте, что вас все заносит, то микрофончик, то фотоаппаратик… Не дай Бог засекут — и гуляй, Вася, на Второе городское, в аллею почетных посетителей, сразу за мэром и Арслановым…
* * *
Борис Олегович был сам не свой. Вдруг ощутил на плечах тяжесть лет, хотя, извините, какие это годы — до пятидесяти ещё пять месяцев… Но этот день его ошеломил, оглоушил. И ведь не тринадцатое, не понедельник и не пятница… Пальцы нервно вертят стопку. Сегодня даже после «Бифитера» не отпускает.
А господин полковник — хоть бы хны, как огурчик. Помалкивает, рожа ничего не выражает, а сам злорадствует, нет сомнений. Глупец, не понимает, что если одним концом по барину, то другим — по мужику…
