А через час вернулся собрал при свете спички, осколки и в мешке принес домой. Мешок, перевязанный бичевкой, спрятал в чемодан. Чемодан же швырнул в кладовую. Накрылся тулупом и заснул на диване.
В спальне тихо - так горит свеча - плакала Олимпиада.
XVII.
Матрос Егорко Топошин принес бумажку от Павлодарского Укома об исключении из партии с.-д. большевиков, комиссара Василия Запуса.
Бумажку приняла Олимпиада, а Запус лежал в кабинете и стрелял в стену из револьвера. Вместо мишени на гвоздик он прикреплял найденные в письменном столе Кирилл Михеича порнографические открытки. Прострелянные открытки валялись по полу. От каждого выстрела покрывались они пылью, щебнем.
- В себя не запустит? - спросил Егорко.
Олимпиада молчаливо посмотрела в пол.
Егорко, словно нарочно раскачиваясь, пошел:
- Парень опытнай, опустошит патронташ и уедет. Не жизнь, а орлянка... Ракообразные!
XVIII.
Расстреляв патроны, Запус не уехал.
Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро - четыре дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему стоит мебель, где оцарапаны стены - человеком или кошкой. Отчего в зале замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и как - когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она бежит мимо.
Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматривал на его руки.
- Кирилла Михеича выпустили, - сообщил Запус.
Старик закашлял, замахал руками:
- Не надо мне его... пущай не приходит... ничего я не перепрятывал!
Запус не стал расспрашивать и согласился быстро:
- Смолчу.
- Ты гони... гони его!.. какие они бережители!..
- Выгнать мне теперь ничего не стоит.
- Разве так берегут!.. так?
Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. "Умрет, - подумал Запус: - чего-нибудь отслужить хочет"...
Хотел сказать Олимпиаде и забыл.
Инструктор из Омска тов. Бритько уехал.
В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие собаки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: "растранжирил патроны".
Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олимпиада принесла толстое пальто на сером меху.
- Артюшкино?
- Зачем тебе знать?
- Надену не потому, что от твоего мужа, а потому, что бежавший буржуй. Он мне на пароход контребуцию не приносил? Вместо...
В шубе было тепло. Он положил в карманы руки и стал говорить протяжно:
- Через десять лет революции, Олимпиада, люди в России будут говорить другим языком, чем сейчас. Как газеты... У меня много времени и я привыкаю философствовать... Они будут воевать, а я научусь говорить, как профессор...
Олимпиада заговорила об Упарткоме. Запуса вспоминают часто и дело его будет пересмотрено в Омске. Уныло отозвался:
- До пересмотров им!.. Они буржуев ловят. Газеты принесла?
Он унес газеты. Читать их не стал, а взял нож и обрезал бобровый воротник у шубы. Достал в кухне сала, вымазал воротник и отнес на помойку. Тощие собаки рыча и скребя снег вцепились. Прибежал Поликарпыч и, размахивая поленом, отнял огрызки воротника.
- Берегешь! - крикнул Запус.
- Грабитель!.. Во-ор!..
Старик махал поленом.
Ночью Запус зажег фонарь, взял лом и пошел по пригонам, по амбарам, погребам. Стучал ломом в мерзлую землю, откидывал лом и высоко кричал Поликарпычу:
- Здесь?
Поликарпыч стоял позади его, заложив руки за спину. Лицо у него было сонное, в седых бровях торчала сероватая шерсть. Он кашлял, егозил лицом и притворно смеялся:
- И чо затеял!
- Найду! Клад ваш найду, - кричал Запус.
Уже совсем светало. Поликарпыч засыпал стоя, просыпаясь от звяканья брошенного лома. А не уходил. Запус с силой вбил лом и сказал:
- Здесь, старик!
Поликарпыч отступил, шоркнул пим о пим.
- Копай, посмотрю.
- Через пятьдесят лет, батя, все твои спрятанные сокровища ни чорта ни потянут. Через пятьдесят лет у каждого автомобиль, моторная лодка и прожектор. Сейчас же с этим барахлом распростись. Во имя будущего... Возможно ведь: их этого я бабе какой-нибудь штаны теплые выдам, а она нам Аристотеля родит... в благодарность. Прямая выгода мне потрудиться.
- Вот и копай.
- Тебе прямая выгода после этого умереть. Не уберег и вались колбаской! Преимущество социальных катастроф состоит в уничтожении быстрейшем и вернейшем, всякой дряни и нечисти.
Он внезапно откинул прочь топор. Поднимая лом, сказал, отходя:
- Брошу. Не верю я в клады и не к чему их! Я сколько кладов выкопал, а еще ни одного не пропил. Прямая выгода мне - не копать... пулю в самое сердце чтоб, и на сороковом разе не промахнуться, пули так пускать - тоже клад большой... а говорят не надо, миноги!
Он вышел и со свистом швырнул лом в помойную яму. Воя побежали в снега тощие псы.
Поликарпыч выровнял изрубленную, изломанную землю. Закидал соломой изорванное место. Пошел:
- Балда-а!.. Всю ночь...
Запус говорил с Олимпиадой. Запус говорил с ней о муже ее, о ее любовниках.
Как всегда - она не любила мужа и любовников у нее не было. Она умела тихо и прекрасно лгать. Запус говорил:
- Я начну скоро говорить стихами... На фронте я умел материться лучше всех. Зачем тебе мои матерки, когда ты не веришь, что я мог убивать людей? Убивать научиться, так же легко, как и материться! Революция полюбила детей... Почему у тебя не было ребенка?
- Он не хотел...
Она не всегда говорила одно и то же. Она иногда путалась. Запус не поправлял ее. Запус лежал на диване. Олимпиада ходила в валенках и когда ложилась рядом, долго не могла согреться. У ней были свои обиды, маленькие, женские, она любила их повторять, обиды, причиненные мужем и теми другими, с которыми - "она ничего не имела"...
Запус думал. Запус скоро привык слушать ее и думать о другом. Казаки, например. Станицы в песках, берега Иртыша, тощие глины и камни. Сначала у станиц мчались по бакчам, топтали арбузы, а потом по улицам топтали казачьи головы. Длинные трещащие фургоны в степи - это уже бегство к новоселам. У новоселов мазанки, как на Украйне, и дома у немцев, как в Германии. Запус все это миновал в треске пулеметов, в скрипе и вое фургонов и в пыльном топоте коней. Здесь Запус начинал думать о собаках бегут они тощие, облепленные снегом, длинными вереницами по улицам. Зеленоватые тени уносят ветер из-под лап. А они бегут, бегут, заполняют улицы.
- Мечтатели насыщаются созерцанием... - прочитал он в отрывном календаре. Календарь сжег.
Рано утром Олимпиада кипятила кофе (из овса). Запус пил. Олимпиада шла на службу в Уком.
Снега подымались выше постройки Кирилла Михеича. На заносимые кирпичи стройки смотрел Запус злорадно.
XIX.
Примечателен был этот день потому:
Хотя такие же голубовато-розовые снега нажимали на город, хотя также ушла Олимпиада - разве голубовато-розовые были у нее губы и особенно упруги руки, обнявшие на ненадолго шею (ей не нравились длинные поцелуи), - но, просыпаясь, Запус ощутил: медвянно натужились жилы. Он сжал кулак и познал ("это" долго сбиралось из пылинок, так сбирается вихрь), что он, Василий Запус, необходим и весел миру, утверждается в звании необходимости человеческой любви, которую брал так обильно во все дни и которой как-будто нет сейчас. Он вновь ощутил радость и, поеживаясь, пробежал в кухню.
Он забыл умыться. Он поднял полотенце. Холст был грязен и груб, и это даже обрадовало его. Он торопливо подумал об Олимпиаде: розовой теплотой огустело сердце. Он подумал еще (все это продолжалось недолго: мысли и перекрещивающиеся с ними струи теплоты) и вдруг бросился в кабинет. Перекувыркнулся на диване, ударил каблуками в стену и закричал:
- Возьму вас, стервы, возьму!..
Здесь пришел Егорко Топошин.
Был на нем полушубок из козьего меха и длинные, выше колен, валенки. Матросскую шапочку он перевязал шарфом, чтоб закрыть уши.
- Спишь?
- Сплю, - ответил Запус: - за вас отсыпаюсь.
- У нас, браток, Перу и Мексика. От такой жизни кила в мозгах...
Он пощупал лежавший на столе наган.
- Патроны высадил?
- Подсыпь.
- Могем. Душа - дым?
- Живу.
- Думал: урвешь. Тут снег выше неба. Она?
- Все.
- Крой. Ночь сегодня пуста?
- Как бумага.
- Угу!
- Куда?
- Облава.
Топошин закурил, сдернул шарф. Уши у него были маленькие и розовые. Запус захохотал.
- Чего? Над нами?
- Так! Вспомнил.
- Угу! Над нами зря. Народу, коммуны мало. Своих скребу. Идешь?
- Сейчас?
- Зайду. "Подсудимый, слово принадлежит вам. Слушаю, господин прокурор"...
Полновесно харкнув, он ушел.
Запус, покусывая щепочку, вышел (зимой чуть ли не впервые) на улицу.
Базар занесло снегом. Мальчишки батожками играли в глызки.
