До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с воображением туманная петроградская ночь!
— Благодарю вас, — церемонно произнесла Алина. И лукаво улыбнулась. — Удивительно. Вот уж не думала, что переход с “ты” на “вы” так сближает.
— Честно говоря, я не привык на “ты”. Фальшиво как-то звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут. Алексей.
Она опять улыбнулась, ласково.
— Значит, Алеша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. — И приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. — До свидания, Алеша.
Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.
Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от поцелуя — от стыда.
“Ясный, светлый”. Черт!
Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.
Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.
Эта девица — пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои поступки — наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и размягченность — не более чем признаки эйфорического состояния после дозы наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила морфий — в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно, чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет ее шарма.
Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои места. Во всяком случае, в голове.
В сердце все равно засела маленькая колючая льдинка. И не таяла.
Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари — не электрические, как в центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеске эпатистского клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса еще доносятся, публика разошлась далеко не вся.
Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты. Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечо длинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальной неспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечетку. Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мим снял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятым воротником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка. Люба тоже переоделась — в скромное коричневое платье; голова по спартанской моде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.
Рядом с преувеличенно элегантным Селеном (сверкающий цилиндр, трость, белый шарф до колен) танцовщики смотрелись челядью, сопровождающей большого барина.
Так оно, в сущности, и было. Перед рассветом в конце Большого проспекта найти экипаж непросто, и Селен требовал, чтобы помощники находились при нем до тех пор, пока не остановят извозчика или, если очень повезет, быстрый таксомотор.
За это поэт позволял спутникам развлекать себя разговором. Мим, правда, больше помалкивал, зато Люба стрекотала почти без остановки. Селен любил, когда рассказывали, какое впечатление произвело на публику его выступление. С интересом выслушивал и клубные сплетни.
— Нет, нет и нет, — сказал он, дав Любе поговорить с минуту. — Клуб портится на глазах. Я посылаю в зал грозовые разряды, но не чувствую рэзонанса. Молнии уходят в землю, как через громоотвод! К нам стало ходить слишком много всякого планктона. Чего стоят сегодняшние мещанские пляски? Я велю Мефистофелю больше не пускать этого пошлого тапера из Костромы!
— Он только в начале поиграл немного, а потом всё я, — заступилась за новенького честная Люба. — Смотрю, всем нравится… Я когда по музыкальной эксцентрике служила, много всяких мелодий разучила.
Но если вам не нравится, я больше не буду. И Арику скажу.
— Желтоблузник пошел провожать Алину, или мне это показалось? — высокомерно спросил поэт. — Что ты вообще знаешь об этом субъекте? Наверняка ведь что-нибудь разузнала.
Хотела ему Люба ответить, но тут из ближнего переулка раздался лихой разбойничий свист. Из-за угла высунулась голова в низко сдвинутой шапке. Спряталась обратно.
Мим быстро огляделся, будто зверь, уловивший запах опасности. Вокруг не было ни души. Нимб газа трепетал вокруг столба.
— Ну что ты встал? — капризно сказал Селен. — У меня отсырели воротнички! Найдут мне, наконец, экипаж или нет?.. Неприятный тип этот Армагеддон. Глазами так и стреляет. Чем он мог заинтересовать Алину? Я всегда полагал, что у нее есть вкус.
— У него улыбка хорошая. А еще я заметила… Что именно заметила Люба в новичке, так и осталось неизвестным.
Из зыбкого воздуха, из мутной темноты выкатилась приземистая, неестественно широкая, почти квадратная, фигура. Свет от фонаря упал на жуткую харю, сверкнувшую железным зубом в ощеренной пасти.
— Честная публика, сердешно извиняемся, гоп-стоп. Котлы, лопатнички пожалуйте. И одёжку скидавайте. Ночка теплая, летняя. Не змерзнете…
Квадратный был в картузе, русской рубахе под засаленным пиджаком, над голенищами сапог пузырились вислые штаны.
Он сделал рукой широкий, издевательский жест, как бы приглашая дорогих гостей. Повернул кисть, из нее с пружинным лязгом выскочило страшное заостренное лезвие.
Сзади раздался шорох.
Откуда ни возьмись явились еще два молодца: усатый да небритый. Эти не улыбались, но свое бандитское дело знали. Первый со спины обхватил Селена за горло. Второй точно таким же манером взял в зажим Аспида.
— Тихо, дамочка. Закричишь — нос отчикаю, — предупредил железнозубый Любу. — В сумочке у тебя чего? Дай сюда.
Но сумки танцовщица не отдала и ужасной угрозы не испугалась.
Отпрыгнула с тротуара на мостовую — хоть и с места, без разбега, но на добрую сажень. Повернулась и с удивительной скоростью побежала назад, в сторону клуба, громко крича:
— Караул! На помощь!
Грабителей было не трое, а больше. Поодаль в темноте прятались по меньшей мере еще двое. Они растопырили руки, пытаясь схватить беглянку, но Люба увернулась и от одного, и от другого.
Бежала она не так, как обыкновенно бегают женщины — неловко вихляя бедрами и отбрасывая ноги.
Бывшая циркачка задрала подол выше колен и отстукивала по булыжнику каблуками со сноровкой спортсмена, рвущегося к финишу.
— Помогите! Сюда-а-а!
Не по зубам разбойникам оказался и человек-змея. Он изогнулся, обхватил усатого налетчика за голову и с резким выдохом швырнул через себя. Тот смачно приложился о камни и в дальнейших событиях не участвовал.
А события разворачивались стремительно.
Аспид ударил квадратного человека носком ботинка по руке, выбив нож.
— Держи его! — крикнул железнозубый.
Из черного зева подворотни выскочили еще двое в кепках, молча кинулись на мима. Бежать ему теперь было вроде бы некуда: трое спереди, трое сзади. Но Аспид убегать не стал. Он вскочил на водосток. Быстро перебирая руками, начал карабкаться вверх по стене двухэтажного дома. Моментально оказался наверху, перевалился через край крыши и исчез.
— Вот зараза! — плюнул квадратный, подбирая нож. — Сёма и ты, Штурм, через чердак на крышу!
Остальные бандиты молча, сноровисто рвали с оцепеневшего Селена одежду.
Не прошло и пяти минут, как по проспекту со стороны клуба прибыла спасательная экспедиция.
Впереди, показывая путь, бежала Люба. За ней семимильными шагами громыхал огромный Мефистофель, на его правом кулачище сверкал шипами стальной кастет. Далее с воинственными криками поспешала целая толпа мертвецов, привидений, исчадий ада. Всякий нормальный налетчик, узрев этакую страсть, закрестился бы и навсегда отрекся от своего грешного ремесла.
Но бандитов на месте преступления уже не было, они растаяли в том же ночном тумане, что их породил.
Под фонарем, стуча зубами не столько от холода, сколько от нервов, стоял раздетый донага Селен. Из туалета на нем осталась лишь висельная веревка вокруг шеи.
— По. Мо. Ги. Те, — раздельно, в четыре слова сказал поэт и заплакал.
Темная подворотня. В ней совсем ничего нельзя было бы разглядеть, если б из двора не просачивался слабый электрический свет — там над подъездом горит лампочка.
Запах кошек. И еще дорогого табака. Это бедно одетый человек, нетерпеливо прохаживающийся взад-вперед, курит папиросы “Люкс”. Достал из кармана часы с фосфоресцирующими стрелками. Вздохнул.
