Эдуард Фикер - Современный чехословацкий детектив [Антология. 1982 г.]

— А когда вернулся?

— Когда вернулся, только хмурился.

— А вы что?

— Я?.. Я составил план, как заставить его бросить это дело. Поймите же, я отец. Не доносить же мне на родного сына! То, что он уже совершил, же исправишь, знал же я это. Да и доказательств у меня не было, только камера да его беспокойство. Господи, если б он мне хоть немножко доверял!.. Быть может, надо было поступить как-то иначе, разумней, но мой план возник не из соображений разума, я просто чувствовал, что так будет лучше всего. Удержать мальчика от дальнейших шагов по дурному пути, прошлое все скрыть — вы понимаете, конечно, какое чувство мной руководило…

— Понимаю. Но вы полагаете, оно вас оправдывает?

— В чем?.. Нет. Не оправдывает. — Он снова уставился в окно. — Теперь это чувство все равно уже куда-то уходит, и я об этом сожалею больше всего. Все что угодно, только не это животное, эта Мильнерова! Что бы дурного ни совершил мальчик — ничто не подействовало бы на меня так ужасно, как это.

Он уже снова был во власти какого-то странного чувства.

— Вам следовало бы разумнее относиться к этому, пан Фидлер, — заметил я.

— Разумнее? Да никакого разума здесь и быть не может! Рассудку тут делать нечего.

— Как вас понимать?

Ответил он не колеблясь, и ответ прозвучал сравнительно спокойно:

— Еще полтора года назад Мильнерова была моей любовницей. Я порвал с ней, чтобы не оскорбить чувств сына. Но теперь думаю, какое-то время она путалась с нами обоими. Задохнуться можно в этой грязи…

Тут уж я не сразу нашелся, что сказать. Фидлер растирал горло, словно его на самом деле душило.

— Так какой же вы составили план? — спросил я немного погодя.

— План… Я его и осуществил. Выждал два-три дня, а потом сказал сыну, что его спрашивали двое незнакомцев. Он же, вместо того чтобы испугаться и во всем довериться мне, исчез. Теперь вот скрывается и, возможно, убежит за границу. Быть может, он подозревал, что кто-то украл камеру, что возникло целое дело, потому-то и на дачу вломились… Не знаю. На меня он не подумал, ко мне не обратился. Вот почему я так обрадовался, когда увидел его из окна ресторана. А он убежал… Я хотел остановить его, сказать, что бояться ему нечего, никто его не спрашивал, что камера у меня…

— То есть вы хотели попросить у него прощения и вернуть камеру ему?

— Бог весть что я сделал бы… — упавшим голосом проговорил Фидлер.

Я встал.

— Покажите мне стол, с которого вы взяли «зажигалку».

Я понимал его чувства — рецепт к ним дал мне Карличек. Когда-то Бедржих Фидлер не превозмог отвращения к фотогеничной вдове владельца фотомагазина, и никогда он не переставал любить свою жену-англичанку. С этой позиции и следовало оценивать его отношение к Флоре Мильнеровой — отношение, конечно, совершенно иного рода, однако, вернее всего, не лишенное глубокого чувства. А душевные, эмоциональные побуждения Бедржиха Фидлера и порождали его, скажем, героические поступки. В конечном счете, по его разумению, подвигом могла быть даже ложь.

Первая из двух левых дверей вела в комнату Арнольда, обставленную очень просто. Посередине стол с двумя стульями, хромированная кровать с пуховым одеялом, заправленная заботливыми руками пани Ольсецкой. Шкаф, комод, радиатор газового отопления. Окно закрыто. Уличный шум явственно проникал сюда даже через двойные рамы.

Я не стал производить подробного обыска — это уже было сделано. Простота обстановки характеризовала обитателя комнаты с неожиданной стороны. Ни одной картины, ни одной книги. Окно без занавесок уводило взгляд через широкую улицу на откос, поросший травой. Единственным украшением был довольно дорогой ковер на навощенном желтом паркете. На полированном столе бювар для письма и подставка для вечной ручки. Больше ничего. Ни вазочки, ни салфетки. На ночном столике только ночник. Будильника у Арнольда Фидлера не было. К чему?

Зато соседняя комната — Бедржиха, — точно такая же по размерам, была забита мебелью. И если, несмотря на двухдневное отсутствие пани Ольсецкой, там был еще порядок, то, верно, только потому, что со вчерашнего утра у Бедржиха Фидлера не было ни времени, ни желания его нарушать. Но на диван-кровати подушки были разбросаны, простыни сбиты, свидетельствуя о беспокойной ночи. На письменном столе у окна высилась стопка журналов, преимущественно по специальности, и лежало несколько книг. За этим столом Фидлер, наверное, часто работал при свете настольной лампы. Или погружался в думы, а то читал, усевшись в кресло под большим торшером. Была у него и пишущая машинка. На столике для цветов под стеклом — фотографии сына и умершей жены. Возле двери столик с телефоном. Радиатор газового отопления казался здесь уже лишним. Большой секретер с узеньким шкафчиком сбоку еле втиснулся. В секретере — целые залежи альбомов с фотографиями, неровные ряды книг. На крышке секретера — глобус, настольные часы и несколько фотоаппаратов. На стене картина маслом, изображающая пристань на Темзе. Окно затянуто тюлем. Общее впечатление — что здесь всего слишком много, глаза разбегаются, трудно сосредоточиться на чем-либо.

Отец и сын жили бок о бок — и каждый совершенно по-иному.

— Разрешите позвонить? — спросил я.

— Пожалуйста, — с тупым безразличием отозвался Фидлер.

Я набрал номер своего отдела.

— Немедленно пришлите сюда двух человек. С бумагами.

Фидлер сел в кресло под торшером. Брови его теперь не были подняты дугой. Если я правильно догадался, что поднятые брови для него нечто вроде плотины, задерживающей проявления его взволнованности, то в эту минуту ничто не волновало Фидлера. Какое-то новое чувство заморозило или разрушило все прежние.

— Если под «бумагами» вы разумеете мои письма в Англию, — устало проговорил он, — то не стоило труда. Они мне уже не нужны. Мне теперь вообще ничего не нужно.

— Вам нужно одно, — возразил я. — Встряхнуться, поступать разумно и говорить правду.

Он не ответил. Опершись на подлокотник кресла, опустил голову на ладонь и закрыл глаза. Он отдыхал. Игнорировал меня.

— В сущности, — произнес он так тихо, что я с трудом расслышал его, — я душевно нездоров. Надеюсь, это достаточно разумное суждение. — После этого он уже ни разу не шевельнулся.

Я терпеливо ждал своих людей. Порой стекла закрытого окна слабенько дребезжали, сотрясаемые уличным движением. Шум неприятно контрастировал с мирным видом на травянистый откос, видневшийся из окна. И это еще в воскресенье! Что же тогда тут делается в будни, когда движение куда больше? Фидлер не проявил ни малейшего интереса, когда наконец-то прозвенел дверной звонок. Я пошел открывать и впустил двух сотрудников своего отдела.

Фидлер не обратил на них внимания. Догадывался, наверное, что его ждет.

Один из вошедших протянул мне ордер, и когда я внес в него фамилию и подписался, он подошел к Фидлеру.

— Вы пойдете с нами. Одевайтесь.

Фидлер даже не пошевелился. Я подошел к нему сам. Положил руку ему на плечо.

— К этой мере, пан Фидлер, я прибегнул по двум причинам, — сказал я. — Во-первых, чтобы подвергнуть вас официальному допросу, а во-вторых, чтобы помешать вам совершить какой-нибудь опрометчивый поступок, которым вы все равно ничего не достигнете. Вставайте.

Я отвел руку, которой он подпирал голову. Утратив опору, голова бессильно упала набок. Вслед за нею склонилось набок и все его тело.

Бедржих Фидлер был мертв.

Мы вступили в неравную борьбу со смертью. Мои сотрудники отнесли его в машину, я тем временем позвонил в больницу — так получалось скорее. Судя по последним словам Фидлера, я вправе был заподозрить отравление. Он воспользовался минуткой, когда мое внимание отвлеклось, и проглотил что-то. Я предупредил врачей, что Фидлер отлично разбирался в фотохимикалиях — чтоб они могли как можно скорее сориентироваться и принять эффективные меры. Сам я еще задержался в квартире. Потом запер ее, а ключи взял с собой.

Все усилия вернуть Фидлера к жизни оказались тщетными. Что-то напрочь парализовало сердечную мышцу.

— Вскрытие покажет, — проворчал патологоанатом, мой хороший знакомый, с которым я, однако, встречался преимущественно при таких вот печальных обстоятельствах. — Если он был специалистом, как вы говорите, то, несомненно, мог пользоваться в работе средствами, к которым обязательно прикладывается предостережение насчет того, что может произойти, если кто вздумает полакомиться ими. Вот он, видать, и сделал из этого выводы. Послезавтра можете хоронить.

Карличека мы не стали беспокоить. Сам он не появлялся — значит, отдыхает еще. Впрочем, с тех пор, как он удалился на отдых, прошло не так много времени. Скала полагал, что Карличек объявил бы смерть Фидлера последним примером его эмоционального героизма.