Я стала себе ненавистна за свою доверчивость и преданность, за искренность и слепоту, я перестала себя уважать. Словом, я создала вокруг себя такую атмосферу, в которой человек не может жить.
Прошло несколько дней нашей жизни врозь. Владимир уехал. Иван все время, впрочем, так же, как всегда, пропадал на работе. Возвращался поздно, усталый, мрачный, и сразу же уходил в спальню.
В конце концов не выдержал и спросил меня через запертую дверь:
«Долго еще все это будет продолжаться?»
Я молчала.
«Нина, нам нужно поговорить».
Я молчала.
«Я готов на любые твои условия. Скажи, что ты хочешь. Пожалей и меня, и себя. Даже закон не был бы ко мне так жесток, как ты. Посторонние люди и те поняли бы…»
И тут я неожиданно вспомнила, что вот уже пять или шесть лет Иван выписывает юридический журнал и тщательно штудирует его. У меня мелькнула мысль. Я не успела ее высказать. Он заговорил первым:
«Ты боишься меня. Я наговорил глупостей. Не бойся…»
«Я не боюсь», — ответила я и выдернула стул из ручки двери.
Он не вошел.
Я толкнула дверь.
Он стоял у порога такой беспомощный и несчастный, что у меня невольно сжалось сердце. Но потом оно снова окаменело.
«Нина, — жалобно произнес он, — так больше невозможно жить. Я тридцать лет мучаюсь, тридцать лет работаю как вол и все надеюсь, что мне простят ошибки молодости, если, не дай бог, все откроется. Но я виноват еще перед тобою, я боюсь потерять тебя, я люблю тебя… Прости меня!» — и он упал на колени.
Я сказала:
«Завтра ты пойдешь и все расскажешь людям. И мы больше никогда не вспомним об этом».
«Это невозможно», — ответил Иван своим обычным решительным тоном и встал.
«Тебе виднее, — холодно сказала я. — Ты образованнее меня. Знаешь законы. Но, кроме уголовных, есть еще законы человеческой совести. Ты должен признаться и начать новую жизнь».
«Это невозможно, Нина, — повторил он. — И, в конце концов, это бессмысленно. Я не могу потерять все из-за твоего каприза».
Он резко захлопнул дверь, так и не войдя в кабинет.
В эту ночь я не заперла дверь и, подкошенная усталостью и бесконечными переживаниями, проспала несколько часов, сидя в кресле…»
— Расскажите, что вы знаете о своем младшем брате — Семенове Константине Матвеевиче.
Арестованный в Брянске Владимир Семенов рыскал взглядом по столу и словно не слышал слов Коваля.
— О Константине, Коське, как вы иногда его называете, — повторил Коваль. — Может быть, вас смущает то, что он под другим именем живет? — невозмутимо настаивал подполковник.
Маляр Семенов потупился и принялся сосредоточенно разглядывать стол. Пауза затягивалась.
— Нине Андреевне вы все рассказали. А мне почему-то не хотите? — негромко произнес подполковник. — Правда, тогда вы были не совсем трезвы…
Маляр поднял голову, и во взгляде его Коваль прочел какой-то мистический страх. Губы Семенова непроизвольно шевельнулись.
— Ну, ну, смелее! — подбодрил его Коваль. — Брат вас тогда за правду избил, а здесь вас никто и пальцем не тронет.
— Слушайте, — заговорил вконец растерявшийся маляр. — Коська мне, стало быть, брат родной, то бишь не Петров он, а Семенов Константин Матвеевич. Как Петровым он стал, того не знаю. До одного тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я о нем не знал ничего. А в том году сам он ко мне заявился ни с того ни с сего, а так просто, и сказал, что на Украине живет, работает начальником. Я его настоящим именем называл — Коськой, а что он иначе стал называться, того я не знал. Прошлый год, зимой, на операцию сюда я приехал. Познакомился с женой его. Она его, слышь, Иваном кличет, Иваном Васильевичем. Я больной был, не до того было, спрашивать и не стал, что и как. Вот и все. Больше сказать ничего не могу.
— Так уж и не можете, Семенов! — укоризненно произнес подполковник. — Нине-то Андреевне вы больше рассказали. А ну-ка, вспомните, что натворил ваш брат под Одессой, вспомните ночь над морем, а заодно и Ваню Петрова…
Маляр не мог выдержать взгляда подполковника. Губы его задрожали.
— Мне это известно от Нины Андреевны. Из ее показаний, — спокойно продолжал Коваль.
— Нинки? — мистический страх окончательно овладел маляром. — Она же мертвая!
— Откуда знаете, что она мертвая, что убита? Когда убита? — вскочил Коваль.
Маляр молчал. Он не мог справиться со своими руками, и пальцы его дрожали так сильно, что Коваль забеспокоился, видя, как он ухватился за чернильницу.
— Брат мне сказал, что она убита, — с трудом выговорил Семенов.
— Она убита семнадцатого мая. В тот день вы приезжали в Березовое. Зачем?
Маляр не ответил.
— Но вы же знаете, что у нас есть свидетель. Человек, который видел вас семнадцатого мая в Березовом и при понятых вас опознал. Зачем же отпираться? В двенадцать двадцать вы вышли из электрички.
— Да. Было депо.
— Зачем? С какой целью? — быстро спросил подполковник.
— Нинку убить, — повесив голову, прошептал Семенов.
— Ну вот, теперь и расскажите все по порядку, — Коваль сел, откинулся на спинку стула и полузакрыл глаза.
Петров-Семенов продолжал упорствовать, ни в чем не желая признаваться. Коваль не торопил.
Словно не замечая бывшего управляющего, который молча сидел перед ним, подполковник не спеша подшивал новые документы в дело об убийстве Нины Петровой.
Он старательно подшил письмо из Министерства охраны общественного порядка Белоруссии, в котором сообщались данные о месте рождения Семеновых, затем протокол допроса их запорожского родственника, справку из архива Московского уголовного розыска, которая подтверждала, что в марте тысяча девятьсот тридцать третьего года были зверски зарезаны стрелочница Дегтярева и ее четырнадцатилетний сын. В справке указывалось, что один из грабителей был убит во время перестрелки, второй — осужден на десять лет и умер в лагере. Третьего участника грабежа — Константина Семенова — долго не удавалось найти, но по донесению из Одессы, перед войной, в тысяча девятьсот сороковом году, в одном из заброшенных шурфов были обнаружены останки человека с паспортом на имя Константина Матвеевича Соменова. Экспертиза установила, что в фамилии «Соменов» первое «о» подделано. Раньше на его месте было «е». Это и послужило основанием для прекращения дальнейших розысков Семенова. Из Вятской области сообщали, что из родственников Петрова Ивана Васильевича не осталось в живых никого, а местонахождение его самого неизвестно.
Некоторые из этих сообщений и справок Коваль перечитывал вслух, словно для себя, но так, чтобы бывший управляющий все слышал и убедился, что карта его бита и своим упорством он ничего не добьется.
— Объясните, каким образом ваш паспорт оказался у неизвестного, труп которого найден в шурфе? — спросил подполковник, прочитав вслух сообщение одесской милиции.
— Почему «мой»? — глухо ответил бывший управляющий вопросом на вопрос. — Может быть, это и был настоящий Семенов?
— А вы кто? Призрак Семенова? Или его двойник? По-моему, то, что вы Семенов, а не Петров, уже установлено. Паспорт у Петрова вы вытащили из кармана в Москве, на Сухаревском рынке? Вы ведь сами так заявили.
Бывший управляющий молчал.
— Я могу вам помочь вспомнить правду, — терпеливо продолжал Коваль. — Слушайте показания вашего родного брата. — И подполковник прочел Петрову-Семенову о том, как он подговорил убийцу и присвоил паспорт убитого Вани Петрова.
Ни один мускул не дрогнул на лице бывшего управляющего, пока звучали эти страшные строки.
— Не вспомнили? — спросил Коваль, откладывая в сторону протокол допроса маляра. — Что ж, в таком случае я прочту вам показания вашей жены. Из той самой тетради, которую я в вашем присутствии нашел в «титане», на даче. Это дневник Нины Андреевны. Ее исповедь. Вы ведь не знали о нем, не так ли?
Подполковник заметил, как пожелтело лицо бывшего управляющего и как в глазах его появилась отчаянная решимость.
— Успокойтесь, — предупредил Коваль, — это всего лишь копия. Оригинал хранится в сейфе. Так что же — читать или вы сами расскажете?
— Да, — словно внезапно очнувшись, сказал бывший управляющий. — Да, — повторил он. — Это была трагическая ошибка юности, которая наложила отпечаток на всю мою жизнь. Представьте себе мое положение. Отца раскулачили. Есть нечего. Работы для меня в Минске нет. Перспектив никаких. Еду в Москву. Но и там не лучше. Живу у дальней родственницы, старухи, которая выжила из ума. Устроиться по-человечески не могу. Отец-то лишенец! А жить хочется. Кругом все бурлит, жизнь бьет ключом, а мне нет в ней достойного места. И все время острая нужда. Нужны деньги, деньги и деньги. Встретился с двумя парнями — Витькой и Николаем. У них знакомая стрелочница на железной дороге. Говорят, барахла у нее много, а живет одна с сыном. Сговорились, взяли водки, пошли к ней. Сначала пили все вместе, а потом Витька подал знак, навалились они вдвоем на стрелочницу — зарезали. Я не убивал, только мальчика держал, чтобы он не мешал. Потом Николай подошел — финкой и ему горло перерезал. Меня стошнило, вырвало. Только связали барахло, начали выносить, а тут свистки — милиция. Я за будку забежал, слышу — товарняк по рельсам стучит. Догнал, вскочил на буфер. Очутился в Запорожье. Два месяца у сестры прятался, потом подделал паспорт — исправил «Семенов» на «Соменов» и двинулся дальше, под Одессу. Пошел работать в карьер, в каменоломни. А покоя не было все равно. Ни днем, ни ночью. Каждого встречного боялся, от малейшего стука вздрагивал. С ума сойти! Рядом со мной в общежитии парень жил из Вятки — Петров. Отец и мать у него умерли, один он на белом свете, как палец. Посмотрел я его паспорт — год подходит, все подходит, свою фотографию приляпай — и живи спокойно хоть сто лет. И вот он говорит как-то раз, мол, осточертело в карьере, в Крым уеду. Я посоветовал ему метрику запросить из своего сельсовета, потому что срок паспорта у него истекал, а уже потом на новое место перебираться. Он так и сделал. А я тем временем с одним уголовником договорился. За пятьсот рублей. Я ему — деньги, он мне — паспорт и метрику Петрова. Рассчитались на карьере, взяли узелки и отправились вечером в Одессу. Дорогой уголовник к нам присоединился, вместе пошли. Я Петрову зубы заговорил, а он железной трубой его по голове. Сам я и пальцем не притронулся…
