седой принял их одной рукой.
– Как думаешь, это связано? – спросила Арина, когда они отошли метров на тридцать. – Вскрытая могила и мертвые бомжи. А?
– Не обязательно. Зимой бы не удивился: перепить и замерзнуть – вполне типичная смерть. Просто упиться до смерти – уже сложнее. Ты из-за этого бутылку изъяла? Подозреваешь, что дело нечисто?
– Непонятно как-то, – она бессознательно поправила рюкзачок, где покоилась упакованная по всем правилам бутылка из-под виски, та самая, если верить бомжам, что они нашли возле мертвых своих приятелей, но не побоялись допить, и рядом – папочка с пальчиками «экспериментаторов». – Тебе самому не подозрительно?
– Не без… – кивнул тот. – Все-таки эти двое – не наивные юноши, впервые в жизни дорвавшиеся до алкоголя, пусть и дармового.
– Типа норму знают?
– Да не норму. Скорость. Если не торопиться, чтоб печень и почки успевали, можно куда больше летальной дозы употребить. Как, думаешь, люди в запое потребляют?
– Не знаю, не наблюдала.
– Не наблюдала, – передразнил он. – Знать надо. Если эту парочку не травили чем-то – а их, похоже, не травили…
– Потому что этот профессор ничего не учуял?
– Потому что если бы их травили, бутылок меньше было бы. Так что и впрямь похоже на алкогольную интоксикацию. Но странно, что двое опытных пьяниц так глупо переборщили.
– Боялись, что хорошее пойло кто-то отнимет?
– Спрятали бы, какие проблемы. И это второе, что меня смущает. Три бутылки. Многовато.
– Кто-то из родственников тутошних покойников расщедрился.
– Даже одна бутылка – литровая, заметь – уже вполне недурное поощрение. Но – три?
– Если только этим, – Арина мотнула головой назад, где осталась «профессорская» компания, – не причудились лишние бутылки. Или, к примеру, две были старые, а свежая только одна.
Опер помотал головой:
– Чего возле себя старые бутылки хранить? Джек Дэниэлс – виски приличный, не отстой, но и не бог весть какая крутизна, в смысле не похвастаешься, нечем. Да и понты у бомжей другие. И насчет причудилось – тоже вряд ли. Бомжи, Арина Марковна, народ наблюдательный.
– Странные они тут.
– Кладбищенские, – он сказал это так, словно это все объясняло. – В некотором смысле элита.
– И что, этот, седой, с трубкой – правда, профессор?
– Правда. Доктор химических наук, кафедрой заведовал, женился на аспирантке своей, а тут девяностые, молодая жена сперва терпела, потом из квартиры его вышибла, ну и покатился.
– Сколько ж ему лет?
– Что-то в районе семидесяти. Семьдесят два, семьдесят три… Не помню.
– Однако… Хорошо выглядит, я думала, не больше шестидесяти. И держит свою команду вот так, – он показала сжатый кулак. – Только бровью шевельнул, и они мигом мне ладошки протянули. Мощный дед.
– Говорят, лет пятнадцать назад он на все сто двадцать выглядел, чистый зомби – гнилой, вонючий и так далее. Ниже нижнего, в такого и плюнуть-то кто иной побрезговал бы. А потом обезножел и вместо того чтоб тихо сдохнуть, как-то собрался.
– Обезножел?
– Обморозился по пьяни, на одной ноге ступню отняли, другую по колено.
– И?
– Сама видишь.
– Прямо Маресьев.
Стрелецкий усмехнулся:
– Маресьев до самого дна никогда не скатывался. Да, ноги потерял, да, сказал, что все равно будет летать – и смог. Мало кто на такое способен. Но вот как Химик – на это, по-моему, вообще никто. Вот я, скажем, как Маресьев, вернуться в строй, может, и сумел бы, а вот так, практически утонув в болоте, выплыть – точно не потянул бы.
На мгновение ей показалось, что из зеленых крон вырос вдруг серый «кирпич» больницы, расчерченный уныло однообразными рядами окон. Только сейчас он не источал уныние, не давил, а как будто… парил? История бывшего профессора и главное – его глаза, умные, насмешливые, без тени отчаяния в глубине – как будто говорили что-то важное. Арина моргнула, стараясь запомнить и видение парящего в небе больничного корпуса, и удивительное ощущение: вся твоя безнадежность – внутри твоей собственной головы. Жизнь не заканчивается до тех пор, пока… не заканчивается. Наклонилась, сорвала верхушку с полынного кустика, растерла в пальцах, вдохнула… Запомнить. Запах – это лучший якорь из всех возможных. Жизнь продолжается, Арина! И только тебе выбирать: падать в бесконечную бездну отчаяния или вернуть себя в жизнь. И не только себя…
– И где же они живут? В обычных районах понятно – подвалы и все такое, а тут? Тут склепы есть? – Арина подумала про упомянутую Химиком баньку, но про нее спрашивать уже не стала.
– Есть немного. А то еще там подальше бараки расселенные и мастерские брошенные, еще дореволюционные, кажется. Или, может, послевоенные. Застраивать не стали, там земля оседает, так что бараки и мастерские тоже просели, но жить, думаю, можно.
– Откуда ты столько знаешь? Я тут выросла, и то… А ты совсем вроде недавно из области перевелся, а и про бараки, и вообще про всякое.
– Я опер, Арина Марковна, мне положено территорию знать. Мало ли, – Стрелецкий пожал плечами.
Справа показался белый обелиск шумилинской могилы. Возле, сгорбившись и оперевшись рукой о траву, сидела Карина Георгиевна. Зачем она подстриглась, удивилась Арина, вспомнив сцену на кладбище и снимки, которые разглядывала в интернете. Но женщина подняла голову, и Арина поняла, что обозналась. Будь это в другом месте и в другое время, и внимания бы на эту даму не обратила. Не так уж она и похожа на шумилинскую вдову. Ну типаж тот же: телосложение, общий контур лица, цвет волос примерно. Может, какая-то родственница Карины Георгиевны? Или самого Шумилина? В конце концов она ж не где-то там сидит – у его могилы. Как сама Арина сидит у могилы бабушки. Вот только шумилинская могила теперь пуста. Чего возле нее сидеть?
Женщина подняла глаза, но ничего не сказала. Только смотрела. Неотрывно и словно ждала чего-то. Не сердито, не зло или неприязненно – спокойно. Но взгляд тяжелый. Как будто держит. Стой, стрелять буду.
И Арина спросила:
– Вы Шумилина близко знали?
– Вы следователь, – не спросила, а словно сообщила незнакомка. – Я вас видела.
Видела? Где? Во время той эксгумации? Арина женщину не помнила, но могла и не заметить. Или «видела» – это в теленовостях? Как узнала, что следователь? На лбу написано? Арина едва сдержалась, чтобы не разразиться вопросами. Чувствовала: спрашивать – нельзя. Сама скажет.
– Я знаю, кто это сделал, – равнодушно произнесла дама. И погладила белый камень так же равнодушно, механически – не приласкала, а словно уточнила свою реплику. – Я его видела.
– Кого?
– Гусева, – короткая фамилия прозвучала так, словно в ней была не одна «с», а как минимум десяток.
– Где видели? Здесь?
– Там, – она повела рукой
