ищет Глафиру? Ведь она не сказала ему еще ничего, свидетельствующего о том, что она занимается ее поисками. Отсутствие информации убивало Адама. Ни одной зацепки! Или… Или Лизе что-то известно и она просто не хочет раньше времени расстраивать его?
Между тем Лиза слушала то, что ей говорили в трубку. И выражение ее лица при этом было таким, словно ей только что сказали нечто неожиданное, потрясшее ее до глубины души, однако она словно бы сдерживала себя, чтобы как-то это прокомментировать. Или же ей просто не давали вставить слово. Брови у Лизы были нахмурены, язычком она облизывала красные, воспаленные, обветренные губы. Адам вдруг подумал, что она необычайно хороша и это удивительно, как это он не замечал этого раньше. Быть может, она немного поправилась, и именно этот факт заставил Адама обратить на нее внимание как на женщину. Он быстро прогнал эти мысли.
— Да, я поняла вас. Но я хотела бы с ней поговорить и убедиться в том, что она жива. Почему невозможно?
Видно было, что разговор закончился, и Лиза продолжала стоять с телефоном в руке, задумавшись. Внезапно проснулся Дмитрий.
— Извините. Не знаю, как это вышло… Уснул, надо же?! Ну что, Лиза, пойдем домой?
И тут он увидел ее лицо, потом перевел взгляд на Адама.
— Что-нибудь случилось, пока я спал? Они позвонили?
Удивительное дело, но своим вопросом он попал в самую точку. Лиза ответила:
— Представляете, мне сейчас позвонила какая-то женщина и сказала, что с Глафирой Кифер все в порядке! Что она жива и здорова и чтобы мы ее не искали, она сама скоро вернется. — Она повернулась к Адаму: — Адам, ты же слышал — я спросила, могу ли я с ней поговорить и убедиться, что она жива и здорова, но мне ответили, что это невозможно. Что бы все это значило?
— Да ерунда все это, — сказал Дмитрий Гурьев. Видно было, что на него эта информация произвела удручающее впечатление. — Будь это правдой, она сама бы сказала об этом. Что-то тут не так… Лиза, дай мне, пожалуйста, твой телефон, я немедленно поеду и отдам его своим людям, пусть выяснят, откуда поступил этот звонок. Но, скорее всего, звонили из автомата. Все, Лиза, на сегодня хватит. И вообще, с завтрашнего дня ты сидишь дома, отсыпаешься. Занимаешься неизвестно чем! А тебе, Адам, отдельное спасибо, — сказал он и горячо пожал руку вконец растерявшегося Адама.
— А мне-то за что?
— За то, что не позволил ей курить. Если это мне, конечно, не приснилось.
Этот сон она не видела уже давно. Да и сном-то его можно было назвать с трудом. Это был словно припечатанный к листу сознания гербарий пережитого. Пожелтевшая от времени пленка с изображением сцен прошлой, почти детской жизни. Слово «санаторий» ассоциируется со стаканом густой сметаны и каких-то необыкновенно вкусных, свежеиспеченных коржиков. И так — вместо того чтобы из-за этого слова увидеть внутренним взором неживые тела родителей, выловленные из воды. Мокрые, раздутые тела в потрепанной, начавшей уже подсыхать одежде, прилипшие в щекам и лбу волосы мамы и какое-то очень странное, почти неузнаваемое лицо отца, с белыми толстыми щеками… А еще их руки, точнее, пальцы рук… словно с них вот-вот сползет размокшая кожа. А еще — девочка с изъеденным раками лицом. И кто может знать, какие такие раки или рыбы его ели? Еще недавно Женечка гоняла по берегу с мячом, кричала от удовольствия и щенячьей радости, когда взрослые окатывали ее холодными брызгами, и зубы ее, когда она раскрывала в громком смехе рот, были мелкие, белые…
— Тебе надо поесть суп, и потом мы поедем. Тебе не надо было ходить туда, на причал, и смотреть на своих родителей.
Это все бабушка говорила ей во сне. Или же это было наяву? Она никак не могла вспомнить то время, да и как вспомнить, ведь она была так мала?
Одно Соня поняла: ни мамы, ни папы, ни сестренки Женечки в ее жизни больше не будет. Никогда. Зато будет прекрасная, любящая, добрая бабушка, баба Лида, она станет всегда баловать ее, покупать ей красивые платья и туфельки. И все у нее окажется самым лучшим по сравнению с вещами ее одноклассников.
Когда кто-то из ее новых подружек узнавал, что у нее утонули родители и сестра, все сочувствовали ей — и не понимали, что родителей-то жалко, а вот сестру… Сестра всегда ей мешала, отбирала игрушки, иногда била Соню по лицу своей теплой сильной ладошкой, а иногда — и прямо по губам. И делала это со смехом, с хохотом. На правах старшей сестры. Соне казалось, что у Жени самые красивые платья и что ее колготки с помпонами белее, красивее, чем у Сони. И куклу Женину мама обшивала, одевала в красивые одежки, гораздо наряднее, чем у Сониных кукол. Ну, утонула она, и что? Одной маленькой противной девчонкой стало меньше.
— Женечка, поди сюда! — звала повариха Женю из столовой и уводила ее из зала, где сидели и обедали за столами отдыхающие (щи, гороховое пюре, котлеты, компот из вишни), уводила куда-то в глубь кухни, туда, куда никого не пускают, и кормила ее там, принцессу, или блинами, или ватрушками с творогом, всем тем, что им подадут еще только к полднику. И за что ее так любили?
Вот и во сне она приходила с каким-нибудь пончиком в руке и смотрела на Соню презрительно, фыркала, говорила, что ее на кухню никогда не пустят, что тетя Таня (или Валя, или Маня — словом, повариха) любит только ее, Женю. Что она — принцесса.
Дурацкий сон, не имеющий ничего общего с теми чувствами к сестре, которые она испытывала, уже став взрослой. Как бы ей хотелось иметь родную сестру, родного человечка, который шел бы с ней рука об руку всю жизнь! Соня приобрела бы еще два магазина, Женя бы ей помогла, они бы по-сестрински поделили все сокровища, доставшиеся им от бабушки. Но Женечки не было. Как не было ее лица, которое съели раки или рыбы.
Бабушка говорила, что Женечка уже ничего не чувствовала, что она тогда, под водой, не дышала и была мертва, когда они ее ели.
Бабушка в церкви молилась за упокой души Евгении и Марии Козельских. Зятя своего она не любила, даже после его смерти не могла вспомнить о нем, по ее словам, ничего хорошего. Кобель — он и есть кобель. И редко ставила свечку,
