ясно, что ни одна жертва не сопротивлялась. Я понимаю, что можно сделать укол и задушить подушкой так, что жертва не шелохнется (в случае с вышеупомянутым снотворным, например). Но как можно нанести десять ножевых ранений и не получить в ответ даже царапины? Ни одного синяка? Под ногтями Папина нет ДНК Молчанова. На кистях рук нет порезов. Он не пытался схватить ни лезвие, ни мучителя. По заключению, он стоял. Во всяком случае на первых ударах. Потом его добивали лежачего. Господи, какой ужас…
Я отложила папки, понимая, что мне становится дурно. Воображение и на первых смертях навязывало мне разные страшные картинки, но укол и дальнейшая безболезненная смерть не вызывали во мне приступа тошноты. А изрезанное, окровавленное тело мужчины из досье № 4 еще как.
Мне пришлось бежать к биотуалету. Гори, Молчанов, в аду…
Кровь повсюду. Льется изо всех щелей, покрывает пол гостиной, как снег землю. Я почувствовал тошноту и сжал губы руками. Я не думал, что что-то буду чувствовать. Только что я убил единственную женщину, которую любил. Ужас содеянного пока не доходил до меня. «Видимо, шок», – подумалось мне. А потом я вдруг понял: нет, не шок. Просто я мысленно уже там – на другом берегу. Я вижу Харона вдали, он машет мне, стоя на лодке. Оксаночка уже там… Теперь мне предстояло запрыгнуть к нему, суровому бледному мужику, не имеющему лица. Почему-то принято считать, что смерть – это дама с косой. Нет, я теперь вижу его и точно знаю: смерть – это мужчина. Лодочник. Он переправит меня по Лете в другую реальность. Здесь я все равно не мог быть с ней. Вдруг там все будет иначе? Есть какая ирония в том, что мы умрем от руки одного и того же человека…
Я посмотрел на Олега. Лицо красное, рот открыт и перекошен, одежда в бурых пятнах. Он стоит и смотрит в угол. Саша все никак не хочет умирать. Хочет – но не может. Каждый раз Олег останавливается, приседает и проверяет пульс. А потом Саша начинает стонать, и мы оба понимаем, что еще не конец. Даже его пульс для этого не нужен.
У Олега в руках чугунный казанок, которой он же и привез. Говорил, что будет готовить нам плов. Вышло немного иначе. Казанок ни разу не использовался по назначению. Однако это не объясняет количество крови на полу и стенах. Ее слишком много.
И тут я понимаю: у меня перед глазами красные пятна.
Олег смотрит на меня. Мы оба одновременно переводим взгляд на кухонный нож, лежащий на столе.
– Я думал, так будет проще… – извиняющимся голосом стонет Папин. – Какой же я идиот! – И Олег начинает рыдать.
А я не могу плакать. Тошнота не дает. И мандраж. Всеобъемлющий, мощный, как перед серьезным экзаменом, от которого зависит, вылетишь ты из института и отправишься в армию, или нет, только еще сильнее. Страх перед неизвестным.
Олег вдруг разворачивается и делает еще один сильный удар. Что-то хлопает, как будто яйцо птеродактиля упало на пол и разбилось. Оно большое и шума от него больше, чем от куриного. Мне кажется, я понимаю, что это и отворачиваюсь. Я подбегаю к раковине и меня рвет.
Я умываюсь. Не знаю зачем. На том свете мы все чисты. Мы умоемся божьей росой.
Какой-то вой отвлекает меня от мыслей. Я смотрю в угол. Папин склонился над другом и орет. Он уже не плачет, не рыдает, он просто орет, как раненый зверь… А потом бормочет. Быстро, беспрестанно, какую-то тарабарщину. Но я прислушиваюсь и вычленяю: «Прости, Саша… Прости меня…»
Проходит время, Олег встает и вытирает слезы. Смотрит на меня. У меня все внутри сжимается. Я жду конца. И он вроде бы тоже чего-то ждет.
– Ну?
– Что?
– Давай уже.
– Что?! – не понимаю я. Не хочу понимать.
Он показывает глазами на нож. О нет! Он хочет, чтобы я это сделал!
– Я не могу!
– Посмотри на меня!
Я смотрю. Внимательно. Он развалина. Тот самый Олег Папин, на которого я стремился походить, которому завидовал до умопомрачения, до черной зависти, до того страшного уровня, когда, каюсь, иногда думаешь: «Вот бы его не стало, может быть, тогда…» И этот Олег Папин превратился в развалину. А я? Он сейчас развалина, а я развалина всегда.
– Посмотри на меня! – повторяет он. – Я тоже не могу. Я уже сделал… – Он оборачивается, смотрит в угол. Слезы опять текут из его глаз. – Я не могу больше!! – вдруг орет коллега. Я вздрагиваю, я не привык к его крику. Он эмоциональный – почти всегда, но очень редко агрессивный. Агрессивных боятся, а таких, как он, любят.
– А я могу?! – возмущаюсь я. Ведь я уже сделал самое страшное, что можно себе представить. И думал, что я в аду. Я и не знал, что мой ад только начинается сейчас…
– Пожалуйста… – просит Олег. Он очень редко что-то просит. Тем более у меня. Он подходит, берет нож и вкладывает мне в руку рукоятку. – Сделай это.
– Я не могу, – продолжаю я отказываться. Я пытаюсь что-то объяснить, но он прерывает меня криком:
– Я знаю, что ты хочешь этого! Слюнтяй, ничтожество! Такие, как ты, всегда во френдзоне. Даже присунуть не смог бабе, которая понравилась. А я смог!
И он начал описывать смачные и одновременно страшные подробности, как он спал с Оксаной. Я знал, что он делает это нарочно и держался до последнего. Но время идет…
Я ударил его ножом. Олег перестал говорить.
– Допустим, но что потом? Мы же договаривались. Ты сказал, что сможешь себя… А я? Я не смогу!
Я вдруг вынырнул из какого-то странного морока и увидел себя сидящим на Олеге. В руке окровавленный нож. В Олеге полно отверстий. Новые литры крови добавились к тем, что были. Вся моя рубашка в крови. Я так самозабвенно спорил с Олегом, что даже не заметил, как давно мне никто не отвечает…
Я посмотрел на результат своих трудов. Это все я сделал?! Я?! Я отбрасываю нож. Я к нему не прикоснусь больше.
Я не мог! Я помню только один удар. А дальше… провал. Неужели это сидело
