— Владислав Николаевич,— спросила у Бати Печерская.— Что же все-таки такое случилось у Саши в марте с самолетом? Он сам не рассказывает, к вам отсылает.
— Лидия Сергеевна, если вам не очень трудно, называйте меня, пожалуйста, по имени или Батей, а то я себя неловко чувствую. А в марте... Да ничего особенного, просто метеослужба прошляпила и не дала отбой по погоде, вот он и сел очень жестко. Но — Слава советским сталеварам! — все обошлось. Я еще по связи слышал,— он усмехнулся,— как Ать, помянув ее нелестным словом, удивился: «И чего морякам так земля нравится?».
— Елена Васильевна, а причем тут советские сталевары и моряки? — шепотом спросила меня сидящая рядом Ирочка.
— О сталеварах говорят, если при жесткой посадке корпус самолета выдерживает. А моряки... Для них же дом на земле, вот они туда и стремятся.
— И откуда вы все это знаете? — опять удивилась Ирочка, глядя на меня с уважением.
— Владислав, тогда, может быть, вы еще один секрет откроете,— продолжала любопытствовать Печерская.— Откуда вдруг шкура белого медведя взялась? Они же в Красную книгу занесены, я надеюсь, что мальчики не...
— Ну что вы! — перебил ее Батя.— Медведи, бывает, и своей смертью умирают. Поэтому пусть совесть вас не мучает. Все нормально.
После обеда все разбрелись кто куда: близнецы пошли к бабушкам хвалиться новыми погонами, малыши навалились на Батю, по которому успели ужасно соскучиться, и отправились с ним в его комнату помогать устраиваться, а па самом деле не иначе, как за подарками. Мы же с Ирочкой устроились в беседке.
— Как здесь хорошо! — восторгалась она.— Красиво! И семья такая дружная, добрая, а малыши вообще прелесть. Вы не думайте, что они избалованные, нет. Просто они очень энергичные, а там, на Севере, где их папы служат, им играть негде и не с кем, вот они здесь и шалят. Но они очень умненькие, и с ними можно договориться.
Поняв, что она влюбилась в маленьких Репниных и может говорить о них часами, я прервала ее.
— Ирочка, ты меня прости за вопрос, но только как ты в детдом попала?
— Не знаю, Елена Васильевна,— спокойно, холодно и отстраненно сказала Ирочка — ну вот, как я и говорила Матвею, характер у нее имеется.
— А хочешь, я твоих настоящих родителей найду? Я же слышала, как ты сказала, что боишься собственных детей завести, потому что наследственности своей не знаешь. А так будешь знать. Может быть, страхи твои совершенно напрасны.
— Нет! — твердо заявила она.— Если они меня бросили, то и я о них ничего знать не хочу.
— Ну, нет так нет,— поспешила согласиться я и искренне обрадовалась, что в это время к нам подошли Ната с Татой.
— Ирочка,—сказала Наташа.—Мы все немного попозже на остров жарить шашлыки поедем, а там комары.
Они же тебя искусают. Пойдем, мы тебе что-нибудь более подходящее подберем, чтобы ноги были закрыты.
— Да не беспокойтесь,— смутилась Ирочка, мгновенно становясь прежней, и посмотрела на меня.— Не надо.
— Иди-иди,— отправила я ее.— А то вместо того, чтобы удовольствие получать, будешь сидеть и хлопать себя везде, где достанешь.
— Хорошо,— согласилась Ирочка.— Только я потом все сама постираю и вам верну.
Ната с Татой и я переглянулись.
— Да,— хмыкнула я.— Постирать здесь, действительно, больше некому! — и скомандовала: — Отправляйся и не тяни время!
На острове к нашему прибытию было все подготовлено: рядом с мангалом стоял бак с замоченным мясом и большая сумка-холодильник с напитками, сложены дрова для костра, установлена палатка, чтобы можно было переодеться. На расстеленной на траве скатерти стояла посуда, был разложен заранее нарезанный хлеб, овощи, фрукты и прочая всякая всячина, а около совсем недавно, судя по свежим доскам, устроенного причала качались на легкой волне гидроциклы.
Мы почувствовали себя как дети, оставшиеся без присмотра взрослых. Со всех, включая и Матвея с Батей, слетела солидность, и началась такая кутерьма, что малыши, по сравнению с нами, казались благовоспитанными ангелочками. Мы, разбившись на пары: близнецы с женами, Матвей с Ирочкой и Батя со мной, устроили гонки на гидроциклах, играли в волейбол, резвились в теплой и неожиданно прозрачной воде заводи под почти достающими до воды ветвями старой ивы, где, по словам одного из охранников, жил очень старый сом, чьи всплески были слышны тихой ночью даже в усадьбе. Солнце зашло, от воды потянуло свежестью, стало прохладно, мы разожгли костер, и появились гитары. Мы поочередно ныряли в палатку, чтобы одеться потеплее. Наконец и Ирочка вышла то ли в Наташиных, то ли в Таниных брюках, которые ей были велики, и которые, чтобы они не спадали, собрали на поясе ремешком, от чего они стали походить на шаровары. Саша с Лешей и их жены относились к Ирочке, как к младшей сестренке, любовно и по-доброму над ней подшучивая.
— Ирочка, осторожно, у штанишек парусность большая...
— Ирочка, бери поправку на ветер, а то с курса собьешься...
В ответ на это она только радостно смеялась, но старалась держаться все же поближе ко мне.
— Ребята, а вы какое училище заканчивали? — спросила я у близнецов.
— Тамбовское, имени Марины Расковой,— ответил Саша.— Хороший у нас выпуск был, дружный — мы же крайние были. Чего мы только не вытворяли! — он рассмеялся.
— Ротный у нас был вредный, как та Ульянка из мультфильма, хуже керосина, и зубами на лошадь похож, так мы ему на дом журнал по коневодству выписали,— продолжил Леша.—А у преподавателя истории, совершенно неохватного, не меньше метра в диаметре...
— Да больше, больше... — подражая Михаилу Евдокимову, махнул рукой Саша.
— Так мы у него, бедолаги, с шинели хлястик срезали. Расстраивался он ужасно — ему же при таких габаритах все приходилось на заказ шить. А какая же шинель без хлястика? Но мы потом ему подбросили. А после выпуска уже...
— Расскажи-расскажи,— стал подначивать брата Саша,— как ты Марине Михайловне губы накрасил...
— Между прочим, некоторые товарищи, не будем показывать пальцем, кто именно, в это время караулили, а потом ей черной тушью глаза подводили... — ехидно заметил Леша.
— Но тут уже ты караулил,— рассмеялся Саша.
— Интересно, а какую монету сейчас на выпуске на колено кладут? — задумался Леша.— Мы сто рублей клали. А вот какая мелочь у нас на дождик шла, я уже и не помню.
— Мы в 83-м металлический рубль клали — приличные деньги тогда были, а дождик у нас из копеек был,— вспоминал Батя.— Встаешь с колена, а рубль падает, звенит. Дети подбирать рвутся, между ногами шныряют,— он сидел, прислонившись к дереву, лениво перебирая струны гитары.
— Так вот куда шли деньги, которые я потом и кровью зарабатывал! — горестно воскликнул Матвей, как будто в первый раз услышав эти истории, но глаза его смеялись.— На журналы и прочую ерунду. Вот оно, когда правда наружу выходит!
— Да ладно тебе, Павел,— сказал Батя.— Зато им есть что вспомнить и детям рассказать,— и обратился к близнецам.— Ну что, Ать-Два, давайте наши, что ли...
И около костра зазвучали песни, которые обычно поют, собравшись, летчики: «На летном поле мало козыряют, у летчиков все звания равны, у летчиков и маршалы летают», «Серега Санин идет по бровке» — о летчике, спасшем город ценой своей жизни и, конечно же, «Кожаные куртки».
— «Лысые романтики, воздушные бродяги, наша жизнь мальчишеские вечные года...» — пел Батя.
А я смотрела на пламя костра и видела Игоря. Мальчишка мой любимый, как же ты гордился своей новой формой командира корабля — черной, с золотыми шевронами на рукавах! Мальчишка... Ты так и не повзрослел... Не успел...
Но тут гитару взял Матвей. Его бархатный, сильный, чарующий голос окутал и нас, и костер... Он стелился над водой, заполняя все вокруг... Матвей глядел на Ирочку и пел:
— You are my destiny...
А «его судьба» только теснее прижалась ко мне и замерла. Я глянула на Ирочку, и мне стало спокойно и немного грустно — она смотрела на Матвея с таким восторгом и обожанием, такими влюбленными глазами, какими я уже никогда и ни на кого не смогу посмотреть — ушло мое время... Время... О, господи! Я же обещала Ирочку к одиннадцати часам привезти домой!
