Он ждал ультиматума, а она собиралась с духом, чтобы предъявить его. Безуспешно.
— Что, Мона? Что будет, если я завтра сяду в самолет? — он вынуждал ее сказать это, чтобы виноватой оказалась она.
Женщина отвернулась, до крови прикусила губу.
— Не думай, что я буду здесь, когда ты вернешься. Вот и все.
Он долго смотрел на нее.
— Возможно, так будет лучше.
Двухмоторный самолет на тридцать семь мест вздрогнул под порывом ветра и накренился, чтобы сделать круг над Лох-а-Туат и приземлиться в аэропорту Сторновэя. Плотная низкая облачность осталась позади, и Фин увидел свинцово-серое море и белую пену прибоя на черной скале, выдававшейся из полуострова Ай, — этот клочок земли называли Пойнт. Внизу проплывали рытвины, похожие на окопы времен Второй мировой войны, впрочем, их выкопали ради тепла. Здесь столетиями добывали торф, и на ровной безликой поверхности болота остались отметины. Вода в бухте выглядела холодной даже на расстоянии, поверхность ее морщил вечно дующий ветер. Фин забыл об этом ветре, о том, какую силу он набирает, пролетая три тысячи миль над Атлантикой. Кроме укрытия гавани Сторновэя, на острове почти не было деревьев.
Полет длился час, и все это время Фин старался не думать: ни о том, что наконец возвращается на родной остров, ни о том, в какой ужасной тишине он уходил из дома. Мона провела ночь в комнате Робби. Собираясь, Фин слышал, как она плачет в другом конце коридора. Утром он ушел без единого слова. Он знал, что, закрывая за собой дверь, оставляет позади всю прошлую жизнь с Моной. И вот внизу проплывают знакомые постройки взлетного поля, а вдалеке виднеется новое здание паромного терминала… Он так давно здесь не был! Фина захватили воспоминания, к которым он оказался совершенно не готов.
Те, кто родился в пятидесятых, помнят свое детство в коричневых тонах — мир цвета сепии. Я рос в шестидесятых-семидесятых, и мое детство было фиолетовым.
Мы жили в одном из так называемых «белых домов» в полумиле от деревни Кробост. Она была частью общины Несс на северной оконечности острова Льюис — самого северного острова в архипелаге Внешних Гебридских островов Шотландии. «Белые дома» строили в двадцатых годах из камня и известняка или бетонных блоков и крыли шифером, гофрированным железом или рубероидом. Эти строения должны были заменить «черные дома» с сухими каменными стенами и тростниковыми крышами, где ютились и люди, и животные. Там в центре каменного пола в главной комнате, так называемой комнате с очагом, день и ночь горел торф. Труб не было — дым должен был уходить через отверстие в крыше. Конечно, при такой плохой вентиляции дымом был заполнен весь дом. Понятно, что век наших предков был недолог.
Остатки «черного дома», где жили мои прабабушка и прадедушка, стояли в нашем саду. Крыша не сохранилась, да и стены почти осыпались, но играть там в прятки было здорово.
Отец всегда отличался практичностью. У него была грива спутанных волос и зоркие синие глаза. Его выдубленная ветром кожа летом чернела от солнца, потому что весь день он проводил на свежем воздухе. До того как я пошел в школу, он часто брал меня с собой прочесывать пляж. Тогда я этого не понимал, но позже узнал, что отец в тот момент был безработным. В рыболовецкой отрасли случилось сокращение, и лодку, капитаном которой он был, продали на металлолом. Так что времени у отца было полно, и с рассветом мы выходили на пляж в поисках того, что принесло ночью море. Прежде всего это была древесина. Отец рассказывал, что знал человека, который построил целый дом из дерева, вынесенного на берег. Да и сам отец сделал наши комнаты на чердаке в основном из таких досок. Море давало нам много, но много и забирало. Редко выдавался месяц, когда никто не тонул во время рыбной ловли, купания или просто упав со скалы.
С наших прогулок по пляжу мы с отцом приносили домой множество всякой всячины. Веревки, рыболовные сети, алюминиевые буи — их отец продавал лудильщикам. После шторма наш улов был еще лучше. Однажды мы нашли в песке большой бак на сорок пять галлонов. Шторм тогда уже прекратился, но ветер был очень сильный. Он сердито бросался на берег, и над головой летели тучи со скоростью миль шестьдесят в час, не меньше. Когда между тучами проглядывало солнце, земля становилась зеленой, коричневой и пурпурной.
На баке не было надписи, но он был тяжелый и явно полный, так что отец обрадовался находке. Сами мы его сдвинуть не смогли: бак наполовину ушел в песок и стоял под углом. Тогда отец нашел трактор с прицепом и позвал на помощь несколько человек. И вот к обеду бак уже был у нас в сарае. Папа открыл крышку и увидел, что он полон глянцевой ярко-фиолетовой краски. Так и вышло, что все те годы, пока я жил в нашем доме, все двери, шкафы, полки, подоконники и пол там были фиолетовые.
Моя мать была симпатичной женщиной со светлыми кудрявыми волосами, которые она завязывала в хвост. Кожа у нее была белая, веснушчатая, а глаза карие, и я никогда не видел, чтобы она пользовалась косметикой. Характер у матери был мягкий и веселый, но если вывести ее из себя, она могла рассердиться не на шутку. Она работала на ферме. Всего шесть акров площадью, ферма тянулась длинной узкой полосой от дома к берегу. Здешняя плодородная почва — махер — давала хороший корм овцам. Большую часть нашего дохода составляли правительственные субсидии для фермеров. Мама выращивала картошку, репу, зерновые культуры, а еще траву — для сена и силоса. Хорошо помню ее на тракторе, в синем комбинезоне и черных резиновых сапогах. Мама застенчиво улыбается, когда ее фотографируют для местной газеты — она выиграла приз на выставке в Нессе.
Когда я пошел в школу, отец получил работу на новой нефтебазе в Арниш-Пойнт в Сторновэе. Он и другие мужчины из деревни каждое утро уезжали в город в белом фургоне. Поэтому в первый день в школу меня должна была отвезти мама в нашем старом ржавом «форде-англия». Я очень волновался. Мой лучший друг Артэр Макиннес так же сильно хотел в школу, как и я. Мы родились с разницей в месяц, и коттедж его родителей был ближайшим к нашей ферме жилым домом. Так что до того, как пойти в школу, мы проводили много времени вместе. Родители наши, впрочем, не очень дружили: сказывалась классовая разница. Отец Артэра преподавал в школе Кробоста, где было не только семь классов начальной школы, но еще и два средней. Он преподавал математику и английский в средней школе.
Помню, был ветреный сентябрьский день, низкие тучи летели почти у самой земли. Ветер приносил с собой запах дождя. На мне была коричневая куртка-анорак с капюшоном и короткие брюки, которые, промокнув, натирали ноги. Черные резиновые сапоги хлопали меня по икрам, на плече висела новая жесткая холщовая сумка, где лежали тапочки и завтрак. Я очень хотел поскорее уехать.
Мама задним ходом выводила «англию» из деревянного сарая, который служил нам гаражом. Я повернулся и увидел, как подъезжают Артэр с отцом на ярко-оранжевом «хиллмане-авенджере». Он был куплен с рук, но выглядел как новый, и на его фоне старая «англия» смотрелась ужасно. Мистер Макиннес, не выключая мотор, вышел из машины и о чем-то переговорил с моей мамой. Он быстро вернулся, положил мне руку на плечо и сказал, что нас с Артэром отвезет в школу он. И только когда машина отъехала и я увидел, как мама машет мне рукой, я понял, что не попрощался.
Теперь я знаю, что ощущают родители, когда их ребенок первый раз идет в школу. Это чувство потери, необратимых изменений. Оглядываясь назад, я понимаю, что именно чувство потери было тогда написано на лице у мамы — и сожаление о том, что этот момент в жизни сына она пропускает.
Школа Кробоста находилась в лощине, в тени церкви на холме — самого высокого здания деревни. Вокруг нее простиралось открытое пространство. Фасад школы смотрел на север, в сторону деревушки Порт-оф-Несс, а вдалеке едва виднелась башня маяка в Батте. Иногда можно было даже разглядеть материк за проливом Норт-Минч — линию гор на дальнем горизонте. Говорили, что, если видно материк, погода испортится. Эта примета всегда сбывалась.
В начальной школе Кробоста было сто три ученика, в средней — восемьдесят восемь. Со мной начинали учиться еще одиннадцать детей, и в нашем классе было два ряда по шесть одиночных парт. Учила нас миссис Маккей, худая и седая дама. Я считал ее старухой, но на самом деле это была женщина средних лет — приятная, хоть строгая и подчас довольно злая на язык. Первым делом она спросила учеников, кто не знает английского. Конечно, я слышал, как люди говорят по-английски, но в семье у нас говорили только на гэльском; кроме того, папа не хотел, чтобы в доме был телевизор. Так что я не понял, что сказала учительница. Артэр с хитрой улыбкой поднял руку. Я услышал свое имя, и все в классе повернулись ко мне. Легко было догадаться, о чем он говорит. Я почувствовал, что краснею.
