- Ты только не подумай, - сказал Робер, вновь повернувшись к столу, - что я позвал тебя на судьбу свою пожаловаться.
- Я ничего и не сказала.
- Потому что в сущности у меня нет причин жаловаться. Мне даже хорошо. Человеку всегда хорошо, когда ему нечего больше терять.
Она посмотрела на него, но ничего не ответила.
- Разве не так?
Она молчала и смотрела на него.
- Потому что если нечего терять, значит, единственная возможная перемена что-то приобрести.
- Например, вечный покой.
- Да, даже и это. Когда устал - я хочу сказать: устал до предела, - то это не самая страшная перспектива.
- Любишь ты пофилософствовать, - заметила Марианна. - С тех еще пор любишь. И может быть, в этом и состоит все твое несчастье. Потому что в том зверятнике, куда нас с тобой впихнули, коли цел остаться желаешь, так действовать нужно.
- А ты, действующая, чего достигла?
- Может, и немногого, но прогореть еще не прогорела.
- А, ну да: у тебя есть любовник.
- Почему бы и нет! Я тебе девственность свою беречь не обещала.
- Ничего, что любовник староват...
- Разумеется, ничего.
- И довольно дурен собой...
- Тоже без значения. Главное, что состоятелен и верен. На этом свете, милый мой, если чересчур взыскателен будешь, так можешь и без ничего остаться.
- Если б я был таким уж взыскательным, то вряд ли захотел встретиться с тобой...
Он сказал это вполголоса, почти про себя, но эффекта это не уменьшило.
- Слушай - может, я и правда не такая, какой пятнадцать лет тому назад была, но я тебя останки подбирать не звала, и не позволю такому никудышному, как ты, грубости мне преподносить. - Говорила она тихо, но усталый голос приобрел металлический тембр, и движения, которыми она складывала перчатки, были нервными и отрывистыми. - Так что до свиданья.
Марианна встала. Она хотела взять со стола сумку, но Робер поймал ее за руку.
- Обожди. Дай сказать пару слов, а потом можешь уходить.
- Мне некогда. Я пошла.
- Марианна, не устраивай сцен. На нас смотрят.
- Что ж тебя это так волнует? Тебе ведь нечего терять, - поддела она его, однако присела на краешек стула.
- Я понимаю, что обидел тебя, но сказал это совершенно машинально.
- Сорвалось с языка то, что думал.
- Ну да, да - я так думал. А если что-то думаешь - что проку это скрывать.
- Ну вот, я и пошла...
Робер посмотрел на нее. Потом пожал плечами.
- Можешь идти. Уходи, если хочешь. В конце концов этим все решается...
Марианна потянулась за сумкой и уже хотела снова встать, но задержалась на мгновение и спросила:
- Ты хотел сказать мне пару слов...
- Забыл уже, - пробормотал Робер и потер рукой лоб. - Не подумай, что притворяюсь - правда забыл.
- Ну, нет - это уже слишком. Держишь меня, якобы чтобы что-то сказать, а теперь я же должна тебя специально уговаривать, чтоб ты это сказал.
- Забыл, уверяю тебя, - повторил тихо Робер. - То, что помню: просто не хотел, чтобы ты ушла.
- Потому что не взыскателен, да?
- Не знаю. Возможно. Потому что, когда в первый раз увидел тебя в этом кафе, то подумал сначала, что это не ты. И даже когда убедился, что это ты, так мне больно стало, что даже не нашел в себе сил заговорить.
- Сердце разрывается.
- Нет - не из-за внешности, о которой печется любая женщина. Не знаю, сколько лет тебе дают, но не удивился бы, что на тебя засматриваются. У тебя есть еще на что посмотреть, если речь идет о постели. Но, боже мой, это не то, за что человек запоминает женщину, и так запоминает, что она остается единственной в его жизни.
- Это надо отметить. Платоническая любовь... Неужели до этого докатился?
- Ты вот вскочила недавно. Но послушай, как ты разговариваешь, и сама увидишь, что я прав. Ты стала вульгарной, Марианна, бесстыдной.
- Слушай...
- ...и это бестыдство - и в лице, и в гриме, и во взглядах, которыми ты окидываешь публику, в жестах, в скрещивании ног так, что юбка у тебя задирается на бедра...
- Мы что, женаты с тобой, или что?
- ... и в этих вещах нет даже искренности молодых бесстыдниц, а есть лишь привычка, а за этой привычкой кроется усталость и досада, и испорченность, и сам уж не знаю, что еще.
- Ты прирожденный писатель. По моему, я тебе это уже как-то говорила. Вот видишь: одна маленькая ошибка в профессии - и вся жизнь насмарку.
- И все же, - продолжал Робер, не слушая ее, - и все же в этой чужой женщине есть что-то и от Марианны...
- Ну наконец-то...
- Слушай, Марианна. Когда на прошлой неделе я захотел встретиться с тобой, то еще не был банкротом и в кармане у меня хватало средств оплатить женщину женщину первого сорта, если бы это было то, чего я хотел. Но я хотел Марианну, хотел тебя или то, что от тебя осталось, и потому пришел тогда, и потому пришел и сегодня, и наверняка потому недавно нагрубил тебе с досады, что так мало осталось у тебя от Марианны.
- И самая красивая девушка на свете не может дать больше того, что у нее есть, - сказала она назидательно.
Робер не ответил. И не продолжал. Сказать было больше нечего. Не было смысла больше говорить. Он помолчал, потом пробормотал, словно оправдываясь:
- В сущности, это и есть то, что я забыл. Просто хотел тебе объяснить, чтобы ты не сердилась.
Марианна сморщила лоб и свои полные губы в гримасе сожаления.
- Фантазер ты, Робер. Такой же фантазер, как и раньше. Может быть, это единственное, что осталось у тебя с тех пор, если не считать твой злой язык. Ты хочешь найти во мне девицу пятнадцатилетней давности и считаешь себя обиженным, когда не находишь. Но ты посмотри только на самого себя посмотри, на кого ты сам похож. Да ты, по сути, лишь развалина того Робера. И все же, как видишь, я сохраняю самообладание и сдерживаю свои слезы.
- Какой я, меня не интересует. В себя я влюблен никогда не был. Я любил Марианну.
- Врешь. И причем именно с вульгарностью, которую приписываешь мне. Человек всегда в первую очередь любит самого себя, а уж потом растрачивает чувства на любовные истории.
- Да, может быть. В таком случае, значит, я уже давно отжалел самого себя, но все еще не могу примириться с тем, что потерял и Марианну.
- Продолжаешь лгать, потому что человек не может потерять того, чего никогда не имел.
- Ничего ты не понимаешь, - сказал Робер. - Под "иметь" ты понимаешь спать в одной постели.
И потом примирительно добавил:
- Еще по одной?
- Если хочешь.
Она уже забыла, что хотела уйти, и Робер не считал нужным ей об этом напомнить, и они все говорили о тех же вещах и выпивали по рюмке, а потом опять говорили, и молчали, и официант три раза объявлял, что уже закрывается, прежде чем ему удалось прогнать их с террасы.
Улицы были пусты, и плевки обоих прозвучали медленно, почти торжественно, в мраке и пустоте. Марианна на своих высоких каблуках быстро идти не могла, а Робер лишь сейчас ощутил всю тяжесть своей усталости, да и что было пользы спешить, если некуда идти.
- Не понимаю, почему ты упорствуешь, - заговорил он, когда они вышли на авеню. - Если хочешь, я могу поспать и в прихожей. Не поверю, если скажешь, что у тебя нет прихожей.
- Прихожая у меня есть, но я не могу предложить тебе даже ее.
- А-а, понял. Квартиру занял любовник. Тот - состоятельный и верный.
- Нет у меня любовника.
- Как нет?
- Так - нет. Это ты ведь придумал, а я приняла, потому что противоречить тебе человек не в состоянии.
- А тот, толстый?
- Знакомый без значения.
- И ты назначала встречи, чтобы поговорить о бессмертии души?
- Принимай, как хочешь.
- Принимаю, как ты хочешь. Но не понимаю, почему ты отказываешь мне в квартире?
- Нет, ну ты действительно зануда. И тупой ко всему прочему. Ты что, думаешь: стала бы я мотаться по улице, да еще с тобой - не с другим кем, а с таким, как ты, - если бы у меня действительно было куда идти? Но послушай, дуралей: хоть я и не хнычу и не говорю о крахе, положение у меня точь-в-точь, как у тебя. У меня нет денег, нет и квартиры, или, вернее, квартира есть, но я не могу туда войти, не уладив один маленький счет...
- Могла бы и раньше об этом сказать.
- Раньше или позже - какая разница?
- Ты стыдишься своей бедности. Бедная, но гордая девушка.
- Ничего я не стыжусь. Просто не люблю нюни распускать, как ты. Только устаешь без толку.
- Не говори мне про усталость, а то ноги у меня начинают болеть вдвое сильнее. Знаешь, если б мне предложили выбрать одно-единственное из всех благ, я бы выбрал светлую комнату с мягкой постелью и бутылкой "кальвадоса".
- Это уже три блага. Ты просто ненасытен, Робер.
Они оказались перед Оперой. Кафе при "Гранд-Отеле" было еще открыто. В свете, падавшем из широких витрин, официанты в белых смокингах разносили закрытые крышками серебряные блюда.
- Могли бы перекусить, - предложила Mарианна, когда они проходили мимо.
- Ты с ума сошла. Один ужин при самом скромном аппетите стоит здесь шестьдесят франков.
- Я не говорю: здесь.
- Да хоть где.
