— Я тоже вспомнил. У меня семнадцатого утром выпала пломба, — сообщил Лашкевич. — Я поехал на работу, но к обеду зуб разболелся, и я отправился к дантисту. Леонид Карлович застал меня буквально на пороге. Посоветовал надувать щеки, чтобы не морозить зуб.
— А я так ничего и не вспомнила, — понуро призналась Полина. — Восемнадцатое помню хорошо. Я бегала, как ненормальная, по институту, искала помпон от туфли. Были у меня такие эпатажные красные туфельки с загнутыми носами и мохнатыми помпонами. Один из них где-то потерялся. Я чуть не плакала по нему, когда секретарша нашего шефа принесла новость про Леонида Карловича. Тут бы мне и разреветься, а слезы разом пропали. Я вообще потеряла чувствительность, как будто меня выпотрошили и набили ватой. Странное такое ощущение… А что было семнадцатого, не помню, хоть режь. В ЖЖ ближайшая запись за пятнадцатое февраля. Нас тогда Димка классно разыграл. Помнишь, Ром, ноги в шкафу?
— Ну, конечно, мне только и дела, что помнить его дурацкие розыгрыши, — буркнул Лашкевич.
— В тебе говорит зависть, сын мой, — назидательно произнес Заславский.
— Этот розыгрыш вовсе не был дурацким! — возмутилась Полина. — Мы все смеялись, как сумасшедшие. — Она повернулась ко мне. — Захожу я сюда утром, гляжу: на полу валяется какой-то коврик, а Димка, весь всклокоченный, скачет на одной ноге, а на другую пытается натянуть брючину. Я удивилась, спросила: «Ты что, ночевал здесь?» и пошла к шкафу повесить куртку. Тут Димка загораживает шкаф собой и начинает нести какую-то ахинею. Я рассердилась, оттолкнула его, открыла дверцу и обмерла. Из Димкиного пальто торчат босые женские ноги! Я чуть не выскочила опрометью из комнаты. В последний момент увидела Димкину рожу и подняла пальто. Оказалось, он подобрал где-то манекен — попу с ногами — и протащил мимо охранника в институт. Разыграл нас как по нотам — всех по очереди.
Заславский скромно потупился и пробормотал голосом Матроскина:
— А я еще и на машинке умею…
— Шут гороховый! — припечатал его Лашкевич.
Я перевел на него взгляд и спросил сочувственно:
— Трудно быть внуком академика, да, Рома?
Он попытался изобразить холодное недоумение, но предательский румянец залил его щеки, уши, шею и даже лоб. Поэтому высокомерное «Ты о чем?» прозвучало жалко и неубедительно.
— Да так, ни о чем… Мне почему-то кажется, что, если мы пороемся в файлах на твоих носителях, там обнаружится что-нибудь эдакое. Революционное. Способное произвести сенсацию в физике твердого тела.
Румянец загустел до интересного бурачного цвета. Но Рома упрямо продолжал смотреть мне в глаза.
— В физике Земли, — поправил он. — Но это мои материалы.
— Разве физика Земли и физика твердого тела — не одно и то же? — удивился я, проигнорировав его последнее утверждение.
«Ну же, — мысленно подталкивал я его, — сболтни еще что-нибудь! Намекни, в чем суть идеи, чтобы я мог разыскать человека, втянувшего отца в эту „научную авантюру“».
Лашкевич уже открыл рот, чтобы ответить, когда вмешался Заславский:
— Ромуальдыч, ты спятил? Думаешь, тебе удастся взорвать научную бомбу и утаить это от парня, подбившего Леонида Карловича на аферу? Или ты написал ему, что Геллер неизлечимо болен и передал незавершенные научные труды своему верному апостолу в твоем лице? Так тебе все равно придется сослаться на этого неизвестного гения при публикации. Рано или поздно мы узнаем, кто он, и установим авторство «твоих» материалов. Ты ведь не собираешься обрушить «сосулю» еще на одну голову? На что ты рассчитываешь, придурок?
Лашкевич даже не повернул головы. Его исполненный невыразимого чувства взгляд по-прежнему упирался в меня.
— Жаль, что тебя в этой экспедиции не сожрали акулы! Если бы не ты… — И закончил классической фразой всех разоблаченных негодяев. — Вы ничего не докажете!
* * *
Целый месяц снег таял, едва успевая долететь до земли, и только к концу декабря зима утвердилась в своих правах. Зато как утвердилась! Город за один день превратился в один большой сугроб. Мы с Полиной сбились с ног, прокладывая тропы в снежной целине. Успеть нужно было чертовски много: договориться с нужными людьми, найти реквизит, подготовить декорации. Наконец, все было готово, и мы, усталые, как ездовые лайки после дневного перехода по зимней тундре, доплелись до ближайшего кафе.
— Почему ты подумал на Лашкевича? — спросила Полина, когда официантка поставила перед нами первую порцию двойного эспрессо. — Только потому, что он внук академика?
— Не только. Я искал человека, который попытается влиять на ход разговора. Ты знаешь, что у любого разговора есть естественное течение? Если внимательно следить за ним, искусственные повороты сразу становятся заметны. Сначала Лашкевич пытался внушить нам, что физика твердого тела с точки зрения новых открытий безнадежна. Потом — плавно подвести к мысли, что папины работы известны всему институту. Когда ты вспомнила про разговор об авантюре, Рома сделал вид, будто не понимает, какое отношение это может иметь к делу. Хотя, насколько я представляю себе пьяного Заславского, никому из вас не удалось бы пропустить мимо ушей папино признание в том, что «авантюра» научная. Далее Лашкевич задергался, когда ты начала рассказывать про розыгрыш, отпустил какую-то уничижительную реплику в надежде остудить твой пыл и разозлился, когда рассказ все-таки прозвучал. Но все это только подогрело мои подозрения. А заподозрил его я именно из-за родства с академиком.
— Странное основание для подозрений. Или ты где-нибудь читал, что по статистике потомки академиков — группа риска в смысле преступности?
— Преступности с плагиаторскими мотивами — наверняка. Хотя такую статистику вряд ли кто-нибудь собирал. Ты помнишь, с какой страстью он говорил о невозможности революции в физике твердого тела? Мне тогда подумалось: «Уж не затем ли ты ее выбрал, чтобы никто не ждал от тебя эпохальных открытий?» Видишь ли, я сам сын гениального физика и хорошо понимаю, каково это — чувствовать себя бледной тенью великого родителя. И это мне еще повезло! Отца всегда интересовала только наука, а не признание его научных заслуг, поэтому за степенями он не гнался и на академический Олимп не лез. И все равно я не пошел в физику. А Лашкевич пошел. Значит, чувствовал себя достаточно сильным, чтобы потягаться с дедом-академиком. Что говорит о больших амбициях. А выбор специальности, в которой заведомо «прославиться нельзя», может говорить о том, что он «не потянул».
— Значит, по-твоему, у нас с Димкой нет амбиций?
— Научных? По-моему, нет. Заславский и так получает от жизни удовольствие. Таким, как он, нет нужды кому-либо что-либо доказывать.
— А я?
— Ты умеешь восхищаться чужими талантами. Значит, в тебе нет ни грана завистливости и стремления к конкуренции. Кроме того, ты по-настоящему испугалась за папу. Ватное нутро — это про шок, про невозможность принять и смириться. Так бывает, только когда беда случается с дорогим человеком.
— Да. Леонид Карлович — чудо! Говоришь, я не завистлива? А вот и неправда. Я всегда завидовала тому, что у тебя такой отец. Господи, хоть бы у нас все получилось! Слушай, давай сходим в церковь, поставим свечку?
— Я вообще-то неверующий, — промямлил я. Потом решительно отставил чашку. — Но ведь Ему это все равно? Пойдем!
* * *
Я довел отца до угла институтского здания и сказал:
— Слушай, я забыл у охранника паспорт. Иди к остановке, я тебя догоню.
Папа послушно двинулся дальше, а я отбежал на несколько шагов и крадучись пошел за ним.
Он дошел до обрамленной сугробами дорожки, остановился перед щитом с надписью: «ОСТОРОЖНО! ИДЕТ УБОРКА КРОВЛИ!», и, обогнув его справа, побрел вдоль красно-белой ленты ограждения. Тишину институтского скверика периодически разрывал грохот сбрасываемого с крыши снега. Дойдя примерно до середины здания, папа остановился, привлеченный коротким вскриком, поднял голову и увидел обтянутую черными джинсами женскую попку и ноги в ярко-красных туфлях с загнутыми носами и большими пушистыми помпонами. Все это великолепие — женский манекен, филейная часть — свешивалось из открытого освещенного окна, создавая полное впечатление, что на карнизе третьего этажа лежит невидимая верхняя часть женщины, которая каким-то образом выпала из окна, но в последнюю секунду успела уцепиться за подоконник. (За эту часть реконструкции я особенно переживал, ибо не был уверен до конца, что Лашкевич подманил папу к окну именно таким способом.)
Папа ахнул, нырнул под ленту, сделал два шага, замер и вдруг крикнул приглушенно, почти шепотом:
— Поленька?! Не бойся, девочка, я здесь! Я тебя подстрахую!
2012
