— Но он всегда бывает в клинике вечером в пятницу! Этот идол — фетиш! Это и есть орудие убийства! — Доктор Штайнер просто не мог сдержать возмущения бестолковостью своего коллеги.
Доктор Бейгли осторожно приподнял левое веко мисс Болем большим пальцем. Не поднимая головы, он ответил:
— Сегодня утром нам позвонили из больницы Святого Луки. У Типпета обнаружили пневмонию. В прошлый понедельник, как мне кажется. Как бы там ни было, сегодня вечером его здесь нет. — В следующий миг он воскликнул от изумления.
Две женщины, находившиеся рядом, тоже склонились над телом. Доктор Штайнер, который не мог заставить себя наблюдать за осмотром покойной, услышал, как Бейгли сказал:
— Ее еще и закололи. Орудием убийства послужила стамеска с черной ручкой. Острие прошло прямо через сердце, насколько я могу судить. Разве это не инструмент Нейгла, старшая сестра?
Последовала пауза, затем доктор Штайнер услышал голос сестры:
— Весьма похоже на то, доктор. У него все инструменты с черными ручками. Он хранит их в комнате отдыха дежурных. — Словно защищаясь, она добавила: — Кто угодно мог взять их.
— Видимо, кто-то действительно взял. — По донесшемуся звуку стало понятно, что доктор Бейгли поднялся на ноги. Не отводя взгляда от тела, он спросил: — Не могли бы вы позвонить Калли на вахту, сестра? Не тревожьте его, просто скажите, что никого нельзя ни впускать в здание, ни выпускать из него. Это касается и пациентов. Затем разыщите доктора Этриджа и попросите спуститься сюда. Полагаю, он сейчас в своем кабинете.
— Разве мы не должны вызвать полицию? — взволнованно заговорила доктор Ингрэм, и ее розовое лицо, странным образом напоминавшее мордочку ангорского кролика, залилось румянцем. Многие были склонны не замечать присутствия доктора Ингрэм, причем не только в самые трагические и напряженные моменты. Вот и сейчас доктор Бейгли посмотрел на нее пустым взглядом, словно на мгновение забыл о ее существовании.
— Подождем главного врача, — сказал он.
Старшая сестра Эмброуз удалилась, шурша накрахмаленным халатом. Ближайший телефон находился прямо за порогом архива, но, окруженный целыми стенами бумаг от посторонних шумов, доктор Штайнер не смог услышать, как сестра подняла трубку или сказала что-то по телефону, как ни старался. Он заставил себя еще раз взглянуть на тело мисс Болем. Она всегда казалась ему непривлекательной и напрочь лишенной изящества, и смерть не облагородила ее черты. Она лежала на спине, ее колени были согнуты и раздвинуты, так что всем были видны шерстяные розовые панталоны, имевшие еще более неприличный вид, чем обнаженные участки тела. Ее круглое грубое лицо выглядело вполне умиротворенным. Волосы из двух толстых кос, которые она укладывала надо лбом, нисколько не выбились. Впрочем, как известно, никому и ничему никогда не удавалось испортить старомодную прическу мисс Болем.
Доктору Штайнеру вспомнилась его тайная мысль, что толстые безжизненные волосы выделяют особый секрет, благодаря которому вечно и неизменно удерживаются на голове этой женщины. Глядя на мисс Болем в беззащитном унижении, которому подвергла ее смерть, доктор Штайнер пытался заставить себя проявить к ней сострадание, но понимал, что испытывает скорее страх. Страх и… отвращение. Было просто невозможно испытывать сочувствие к чему-то столь нелепому, столь гадкому, столь непристойному. Нехорошее слово само собой всплыло на поверхность водоворота его мыслей. Непристойность! Его охватил нелепый порыв одернуть ей юбку, закрыть чем-нибудь жалкое одутловатое лицо, поправить очки, которые сползли у нее с носа и теперь криво свисали с левого уха, зацепившись за него дужкой. Глаза мисс Болем были полуоткрыты, а губы поджаты, словно в знак неодобрения такого недостойного и незаслуженного конца. Нельзя сказать, что для доктора Штайнера такое выражение ее лица было внове: напротив, он уже имел счастье наблюдать его при жизни мисс Болем. Он подумал: «Она выглядит так, как будто собирается устроить мне допрос по поводу отчетов по дорожным расходам».
Внезапно он ощутил острую потребность рассмеяться. Смех накатывал на него неудержимыми волнами. Он знал, что это ужасное желание лишь следствие нервного напряжения и шока, но никак не мог взять свои эмоции под контроль. Доктор Штайнер беспомощно обернулся на коллег и изо всех сил старался сохранить самообладание, ухватившись за полку для документов и прижавшись лбом к холодному металлу. Его рот и ноздри сдавил затхлый запах старых папок.
Он не заметил, как вернулась старшая сестра Эмброуз, но услышал ее голос:
— Доктор Этридж идет сюда. На вахте дежурит Калли, и я сказала ему, что никого нельзя выпускать. Ваш пациент поднял большой шум, доктор Штайнер.
— Вероятно, мне лучше вернуться к нему.
Столкнувшись с необходимостью принять решение, доктор Штайнер обрел самообладание. Он чувствовал, что так или иначе важно остаться с остальными и присутствовать при появлении доктора Этриджа, что было бы благоразумно удостовериться: ничего существенного не говорилось и не делалось без его ведома. Однако у него не было никакого желания находиться рядом с телом. В помещении архива, освещенном ярко, словно операционная, тесном и перегретом отоплением, он чувствовал себя зверем в капкане. Тяжелые, плотно стоящие стеллажи, казалось, давили на него, вынуждая вновь и вновь опускать взгляд на тучную фигуру, лежащую на бумажных похоронных дрогах.
— Я останусь здесь, — решил он. — Мистер Бердж должен подождать, как и все остальные.
Они безмолвно стояли вместе. Доктор Штайнер видел, что старшая сестра Эмброуз, сильно побледневшая, но не проявлявшая никаких других признаков волнения, небрежно сложила руки на фартуке. Вероятно, именно так она простояла несметное количество часов за свои почти сорок лет работы медицинской сестрой, с должным почтением ожидая у постели больного распоряжений доктора. Доктор Бейгли достал сигареты, на мгновение остановил взгляд на пачке, словно удивившись, как она очутилась у него в руке, и убрал ее в карман. Доктор Ингрэм, казалось, плакала молча. Один раз доктору Штайнеру почудилось, будто он слышал ее бормотание: «Бедная женщина. Бедная женщина!»
Вскоре до них донесся звук шагов, и в комнату вошел главврач в сопровождении старшего психолога Фредерики Саксон. Доктор Этридж опустился на колени около тела. Он не прикасался к трупу, но наклонился к лицу мисс Болем так низко, как будто собирался поцеловать ее. От маленьких зорких глаз доктора Штайнера не ускользнул взгляд, которым одарила мисс Саксон доктора Бейгли, их инстинктивное движение навстречу друг другу и быстрый рывок в противоположном направлении.
— Что случилось? — прошептала мисс Саксон. — Она мертва?
— Да. Очевидно, ее убили, — ответил Бейгли уныло.
Неожиданно мисс Саксон сделала какой-то пасс.
Доктору Штайнеру даже показалось, что она собирается перекреститься.
— Чьих это рук дело? Ведь не бедного старого Типпета? Это его фигурка, определенно.
— Да, но его здесь нет. Он в больнице Святого Луки, лечится от пневмонии.
— О Боже! Кто же тогда? — Мисс Саксон приблизилась к доктору Бейгли и больше от него не отходила.
Доктор Этридж с трудом поднялся на ноги.
— Она действительно мертва. Вероятно, сначала ее оглушили, а потом закололи ударом в сердце. Я пойду наверх, позвоню в полицию и извещу о случившемся весь персонал. Лучше собрать всех в одном месте. Затем нам троим следует обыскать здание. Разумеется, ни к чему нельзя прикасаться.
Доктор Штайнер не смел смотреть доктору Бейгли в глаза. Доктор Этридж в роли рассудительного и авторитетного администратора всегда казался Штайнеру немного нелепым. Он подозревал, что Бейгли думает так же.
Послышались еще чьи-то шаги, старший социальный работник, мисс Рут Кеттл, появилась из-за стеллажей, вглядываясь во всех присутствующих близорукими глазами.
— Ах, вот вы где, главный врач, — произнесла мисс Кеттл свистящим, как флейта, и усталым голосом. (Она была единственной из всех сотрудников, подумал доктор Штайнер, кто обращался к доктору Этриджу так, и один Бог знает почему. Из-за этого создавалось впечатление, будто они работают в обычной клинике.) — Калли сказал, что вы здесь, внизу. Надеюсь, вы не заняты? Я ужасно расстроена, не хочу доставлять вам беспокойство, но дело совсем плохо! Мисс Болем назначила мне нового пациента на десять утра в понедельник. Я только что обнаружила в своем журнале соответствующую запись. Конечно, она не потрудилась посоветоваться со мной. Она же знает, что в это время я всегда занимаюсь семьей Уоррикер. Боюсь, она сделала это намеренно. Знаете, главный врач, кто-то должен взяться за мисс Болем.
Доктор Бейгли, стоявший в стороне, угрюмо сказал:
— Кто-то уже взялся.
* * *
В это же время на противоположной стороне площади Адам Дэлглиш, следователь из Скотленд-Ярда, наслаждался традиционным осенним приемом с подачей хереса и других напитков, который устраивали его издатели и который на сей раз совпал с третьим переизданием первой книги его стихов. Он не питал иллюзий по поводу собственного таланта или успеха сборника. Стихи, в которых нашел отражение его независимый, ироничный и в основе своей неугомонный дух, как оказалось, пришлись по нраву публике. Дэлглиш не верил, что больше чем полдюжины людей пережили те же переживания, что и он. Между тем он обнаружил, что его выбросило на отмель неведомого моря, в котором агенты, авторские гонорары и рецензии превращаются в забавные источники опасности. А теперь еще и этот прием. Дэлглиш думал о нем без особого восторга, как о мероприятии, которое просто нужно выдержать, но прием оказался на удивление приятным. Господа Герн и Иллингуорт просто не могли подавать плохой херес, равно как и печатать плохие книги. По оценкам Дэлглиша, прибыль издателей от публикации его книги пропили за первые десять минут. За это время старый сэр Хуберт Иллингуорт успел быстро появиться, с печальным видом пожать Дэлглишу руку и удалиться шаркающей походкой, бормоча что-то, словно сетуя: вот еще один писатель обрек себя и своего издателя на сомнительные радости успеха. Для него все писатели были как не по годам развитые дети, существа, которых надо терпеть и вдохновлять, но не слишком волновать, чтобы они не расплакались прежде, чем наступит время ложиться спать.
