Он испытал три вида молчания, из коих два были самыми страшными: первый — когда молчал его язык, второй, когда молчали желания, третий — когда молчал разум…
Жизнь его скучна и однообразна, впереди не обещая ничего хорошего, кроме смерти, которой он не боялся, так как уже умирал, в глухом тупике райбольницы плавая в собственном дерьме. Смерть не страшна, когда страданием ты изломан до предела. Она придёт, и ты её не заметишь, так как она с собой принесет избавление ото всего.
В тумбочке, стоявшей рядом с его кроватью, куча таблеток люминала, собирал больше года… Но потом пришла большая ненависть, помогавшая жить, и он забыл про таблетки. И ещё он вывел для себя: судьба — констатация положения вещей, на основании которого происходят события в мире. По меркам психолога он безумен, так как не признавал факты. У него хотение главенствовало над мыслью в попытках достичь желанной цели при помощи средств, негодность которых доказана бесчисленными прошлыми экспериментами…
Он уже смирился с потерей единственного человека, к которому успел привязаться за последние два года. Тридцатилетняя девушка, полная комплексов, поверяла ему сокровенные тайны, рассказывала свои бесстыдные сны. Хорошо дружить с мужчиной, который не опасен… К тому же юноша весьма красив, правда по пояс.
Любая бы красотка позавидовала его изящному овалу лица, белой с розовинкой коже, чудесным голубым глазам, обрамленным длинными, пушистыми ресницами. Точеный нос точно у певца Джексона, родинка возле изящно вылепленной ноздри. Но характер и воля у него явно не девичьи, о чём недвусмысленно говорил стальной блеск в его прекрасных глазах…
Всегда, сколько себя помнил, Сашка кулаками отстаивал право оставаться самим собой. К двенадцати годам в школе ему уже боялись кинуть в лицо насмешливо–презрительное «Красотка»… Поначалу он пытался убежать в мир идеальный, вымышленный, но жестокая реальность все время напоминала о себе. И он понял, в жизни всё нерасторжимо. Тогда и повстречал Сашка афганца, круто изменившего всю его жизнь и судьбу…
Бывший спецназовец в подвале подростков тайно обучал приемам рукопашного боя. Этот вид мордобоя в то время был запрещен властями. Афганцу нравился тощий парнишка с холодным блеском в голубых глазах. Этот блеск напоминал ему друга–сибиряка, чья отрезанная белокурая голова осталась в камнях Гиндукуша. Холодная, расчетливая ярость, вот что делает из ученика настоящего бойца. Разъяренный Сашка не мог ударить, не будучи уверенным, что удар не окажется сокрушительным. При малогабаритной фигуре он очень скоро начал укладывать на мат самых сильных и самоуверенных. Сашка молниеносен, как клинок, всегда на секунду опережая всех противников. Мышцы его длинны и эластичны, он прирожденный боец.
Как–то в один весенний день учитель привёл Сашку в свою холостяцкую берлогу, на стол поставил бутылку водки, себе налил полный стакан, плеснув чуточку Сашке, сказав:
— Для настоящего бойца это пойло — гибель!
На стареньком маге крутились бобины, Розенбаум с надрывом тянул о «Черном тюльпане», Афганец мотал головой, скрипя зубами…
* * *
В Афгане они жили в доме с толстыми стенами, обнесенном высокой оградой из дикого камня. Подходы к дому заминированы. Работали посменно, одни отдыхали, другие по проходам в минных полях уходили прикрывать шоссе с гор. Пленных не брали, никогда не шарили в карманах убитых. Как тени они бесшумно появлялись, так же бесследно исчезали. Отпечаток одинаковой смерти лежал на коричневых бородатых лицах моджахедов.
…Этой ночью, чего не было прежде, вся группа «Гюрза» ушла на задание. Разведка сообщила, из Пешавара идёт большой караван с оружием. О засекреченной группе под кодовым названием знало лишь самое высокое начальство…
Впереди цепочки шел друг Иван, белокурый сибиряк с холодным прищуром охотника… Он же, полешук, замыкал колонну. Втянулись в седловину, заваленную обломками камней, по обеим сторонам — каменные стены, вверху циклопические глыбы, готовые вот–вот сорваться вниз. Сорвав листок с могучей пушистой чинары, полешук подумал: «Неплохое место для засады…», как по голове и хвосты «гюрзы» ахнули РПГ, багровыми, мгновенными кустами высветлив ущелье, заревели пулеметы, залопотали Калаши…
…Луч солнца раскаленной иглой воткнулся в зрачок, в голове белоруса пронзительно взорвалось солнце, мириады осколков изнутри распёрли череп. Стон и хрип застряли в глотке, широко раззявленный рот был забит влажной от слизи и крови землей и песком. Он попытался выковырять удушливую пробку, но не смог шевельнуть рукой. Он лежал под пушистой, тяжелой кроной чинары, граната ударила под самые корни…
Луч, прожигающий зрачок, наконец, переместился. Какие–то люди в серых блинообразных шапочках, в камуфляжных куртках и широких сборчатых шароварах, нагибаясь, что–то подбирали. Горбатые носы хищно нависали над черными бородами.
Сквозь землю, пробками забившей уши, проник на невыносимо высокой ноте, стон–крик! По камням ползло странное, буро–красное существо, по бокам его волочились какие–то буро–серые лохмотья. Воющее пятно выбрасывало вперед красные щупальца. Гогоча, бородачи шли рядом со страшным существом, посыпая его чем–то белым. Соль!.. Иван!.. Друг…
Красное — это спина и руки, с которых содрана кожа, ошметками волочащаяся по камням. От бесконечно звериного «…а–а–а-ааа!..» полешук сошел бы с ума, если б вновь не потерял сознание.
Очнулся он уже ночью, хотя какая теперь для него ночь. В непроглядной темноте он видел, как в сумерках вечера. Белорус не успел этому удивиться, так как не мог сконцентрироваться на чём–то одном. Конечно, он не догадывался, что это последствия контузии, увиденного страшного зрелища. Что–то сместилось в его мозгу, и он стал видеть, как в прибор ночного видения.
В полубреду два дня и две ночи камнями он заваливал изуродованные тела товарищей. Хохотали шакалы, узкомордые и остроухие, среди редких кустов и каменных обломков они мелькали в каких–то десяти метрах. Хотя автомат с глушителем при нем, «лифчик» полон запасных рожков, стрелять он опасался. Хрипя от ненависти и боли, камнями он отгонял назойливых падальщиков. Днем же досаждали мухи: крупные, с зеленым металлическим отливом, гудящим облаком они падали на трупы, и рис личинок густо усеивал мясо. В отполированной до блеска вышине кружили стервятники, их жалобный, унылый крик сейчас соответствует нынешнему состоянию души спецназовца…
…Потом над проклятой седловиной зависли «вертушки». Видавшие виды десантники рыгали на камни: все трупы без голов, распороты животы, отрезаны половые органы.
Раза три в палату заходил знакомый полковник, спецназовец догадывался, он из ГРУ. На «вертушке» несколько раз прилетал в их тренировочный лагерь в Саянах. Майор, начальник спецгруппы (теперь уже мертвый), тогда весь подбирался, закаменевал, хотя полковник был в цивильном.
Полковник безо всяких высоких слов, всегда наличествующих в данный момент, как–то даже виновато сунул белорусу в руки коробочку с орденом, и корочки к нему. Потом он подписал бумагу о неразглашении тайны. Да и что разглашать? Кто поверит единственному оставшемуся в живых свидетелю, что у них бывало много круче, чем в американских боевиках с придуманными сценариями и сюжетом.
Полковник на прощанье оставил свой домашний московский телефон. Видать, неплохой мужик.
* * *
Кончилась запись, отрешившись от горьких и тяжёлых воспоминаний, учитель сказал:
— Больше ничему тебя не могу научить, ищи мастера поизощреннее меня. Но ты уже вполне тянешь на черный пояс дана второй степени. Прощай, браток, и крепко помни, миром правят подлецы, присыпанные золотой пыльцой власти, отчего все видят только сияние этой власти. Другие на дне, их преследуют, как крыс или тараканов, остальные лишь дерьмо тех или других. — Вперив тяжелый взгляд в мальчика, он лукаво вдруг подмигнул. — Я знаю, зачем тебе нужны были мои уроки…
Кроме бабушки, которая его воспитала, Сашка ни к кому так не был привязан. И от слов учителя у него стало тяжело на душе… Свою мать, голубоглазую красавицу, не умевшую как надо распорядиться своей редкой красотой, сменившей несколько мужей, он редко видел. Когда появилась возможность выезжать за границу, мать навсегда покинула родину. Писем и звонков от нее не было. Бабка, похоронив деда, продала дом в колхозе, и перебралась в квартиру дочери. Деньги за проданный дом положила на сберкнижку. Теперь же перед сном, перекрестившись на старинную икону, она просила Бога наказать этого проклятого «хомяка», отобравшего у нее надежду на спокойную старость. Чтоб родимчик хватил этого плешивого тимуровца! Потом она проклинала свою беспутную дочь, спихнувшую на её руки внука с перебитым хребтом. Вскоре слышался храп. Проклятия, слезы и молитвы для нее были, как снотворное.
