— Почему? — недоуменно спросила тетка.
Сэцуко колебалась: стоит ли сейчас рассказывать о сделанном ею открытии? При других обстоятельствах ей нетрудно было бы с улыбкой поведать тетке об этом, но подпись Коити Танаки вдруг снова всплыла у нее перед глазами, и ее предположение показалось настолько реальным, что она испугалась… Нет, она не сумеет в шутливой форме сказать об этом Такако, которая в последние годы уже успокоилась, храня в памяти образ мужа, умершего давно на чужбине.
— В храме Тоседайдзи, — вдруг решилась Сэцуко, — я обнаружила в книге посетителей фамилию, написанную почерком, очень похожим на почерк дяди.
— Да? — В возгласе Такако не почувствовалось волнения, только в глазах мелькнуло любопытство. — Странно, я думала, что такого почерка, пожалуй, ни у кого теперь нет.
— Похож как две капли воды! Я ведь прекрасно помню почерк дяди, и, хотя фамилия была другая, я чуть не вскрикнула от удивления.
Такако продолжала спокойно улыбаться.
— Тогда я решила отправиться в Асука в надежде отыскать хотя бы еще одну подпись этого Танаки. Дядя часто говорил мне, что ему особенно нравятся древние храмы в Асука.
— И что же? — заинтересовалась наконец Такако.
— И нашла еще! В книге посетителей храма Ангоин.
— Так-так, — усмехнулась Такако. — По-видимому, ты слишком много думала о дяде, вот тебе и показался почерк знакомым.
— Может быть, — решила не возражать Сэцуко. — Но когда я глядела на те иероглифы, мне невольно захотелось сравнить их.
— Узнаю тебя.
— Не смейтесь, тетя. Будь эти храмы поближе, я готова была бы хоть сейчас вновь отправиться туда вместе с вами.
— Это невозможно! Да я и не стала бы смотреть. Мой Кэнъитиро давно умер. Вот если бы он был жив… По-видимому, привидение водило рукой человека, что оставил в книгах посетителей свою подпись.
— Рейхи говорит то же самое. Когда мы встретились с ним в Наре в гостинице, он сказал: «Тебя целый день водил дух покойного дяди».
— Он, безусловно, прав, и давай больше не будем об этом говорить, — отрезала Такако.
— Ну, а как поживает Кумико? — переменила разговор Сэцуко. — Здорова ли, как у нее дела на службе?
— Спасибо, хорошо, — улыбнулась Такако.
— Немало, тетя, вы положили на нее сил. Но теперь все позади. Должно быть, скоро и жених объявится. Сколько ей сейчас?
— Двадцать три исполнилось.
— Есть кто-либо на примете?
— Я как раз хотела с тобой посоветоваться. Понимаешь, у Кумико появился новый знакомый, она его даже раза два приглашала в гости.
— Вот как! А что он за человек?
— Работает в газете. Мне он показался положительным юношей. Хорошо бы и тебе на него взглянуть.
— Обязательно. В следующий раз, когда он придет, пригласите и меня. Ну, а что вы думаете?
— Не знаю, что и сказать, — ответила Такако, но по выражению ее лица было видно, что она уже согласна на этот брак.
— Как время летит, — задумчиво сказала Сэцуко. — Сколько Кумико было лет, когда умер дядя?
— Шесть.
— Как бы он радовался, если бы дожил до ее свадьбы. — Сэцуко расчувствовалась. Вот и Кумико стала взрослой, видимо, и замуж скоро выйдет. А ведь совсем недавно… Сэцуко часто вспоминала свою сестренку, когда та была маленькой.
Кумико было всего четыре года, когда они вместе однажды отправились в Эносима на морское побережье. Девочка так увлеклась игрой в песочек, что никак не хотела возвращаться Домой. И сейчас, будто все было только вчера, перед глазами Сэцуко стояла крошечная девчушка в красном платьице, присевшая на корточки на песчаном берегу у самой воды.
— Муж безумно любил дочь, — тихо сказала Такако, — и в письмах из-за границы только о ней и спрашивал, в последнем письме тоже. Кажется, я тебе его показывала?
— Да, но я совсем забыла, что он тогда писал. Хотелось бы взглянуть на письмо еще раз? — сказала Сэцуко.
Конечно, ей было приятно снова почитать письмо дяди, но, помимо этого, она хотела воспользоваться случаем и взглянуть на его почерк.
Такако с готовностью встала и вышла из комнаты. Воспоминания о муже ее всегда как-то будоражили — она оживлялась и словно сбрасывала с себя груз своих лет. Вскоре она вернулась, прижимая к груди письмо.
— Вот оно! — Такако протянула конверт.
На конверте была наклеена иностранная марка. На штемпеле можно было разглядеть дату: 3 июня 1944 года. Плотный конверт был изрядно потрепан — по-видимому, его уже много раз держали в руках, Сэцуко вытащила из конверта листок почтовой бумаги, потертый на сгибах.
Письмо было отправлено из швейцарской больницы, где лежал заболевший дядя.
Сэцуко быстро пробежала глазами письмо:
«Вдали от родины сильнее ощущаешь беду, нависшую над ней. Человек чувствительнее воспринимает реальность, когда находится в отдалении и не вовлечен непосредственно в водоворот событий. Точно так же, как свидетели харакири испытывают больший страх, чем человек, его совершающий. Сейчас я нахожусь в Швейцарии, в больнице, и все время думаю и беспокоюсь о вас. Никогда я так сильно не волновался за вашу судьбу. В газетах чуть не ежедневно сообщают о бомбардировках, которым подвергается Япония. Всякий раз, когда я читаю об этом, меня охватывает страшное беспокойство за Кумико, хотя в такой момент, может быть, и нехорошо думать исключительно о своей семье…
Надо что-то предпринять, чтобы вернуть Японию к мирной жизни. Я с содроганием думаю о том, что, пока лежу здесь, на больничной койке, каждое мгновение сотни, тысячи жизней уходят в небытие. В окно палаты светит яркое веселое солнце. Должно быть, у вас сейчас такого мирного солнца нет и в помине. Вы, наверно, прячетесь в бомбоубежищах и со страхом ожидаете очередного налета американских бомбардировщиков.
Я понимаю, что на тебя, жена, легло тяжкое бремя ответственности за нашу Кумико. Будь же терпелива, и да хранит вас обеих моя любовь.
Молюсь о том, чтобы скорее в Японию пришел мир и ничего не случилось с Кумико».
Зная о жесткой военной цензуре, надо отдать должное смелости дяди, который написал такое письмо. Должно быть, эту смелость придавала ему любовь к жене и дочери и беспокойство за их судьбу, подумала Сэцуко и принялась разглядывать почерк. Безусловно, иероглифы, написанные пером, отличались от написанных кистью, но и здесь явно прослеживались индивидуальные особенности почерка Ногами.
— Прочитала письмо, и сразу захотелось зажечь поминальную палочку, — сказала Сэцуко, возвращая Такако письмо.
— Спасибо тебе, — поблагодарила Такако и провела ее в комнату, где находился домашний алтарь. На алтаре стояла фотография Ногами того времени, когда ему присвоили звание первого секретаря. На его губах застыла легкая улыбка, сквозь узкие веки смотрели живые глаза.
— Кто доставил останки дяди в Японию? — спросила Сэцуко.
— Господин Мурао. Он служил в том же представительстве, что и муж. Теперь он начальник отдела в департаменте стран Европы и Азии.
— Вы встречались с ним с тех пор?
— По приезде в Японию он дважды заходил, зажигал поминальные палочки.
По-видимому, этот Мурао навестил семью своего сослуживца по обязанности, а потом, вероятно, закрутился на работе и забыл о них, подумала Сэцуко.
Такако в свое время рассказывала Сэцуко, о чем тогда говорил господин Мурао, передавая ей урну с прахом покойного мужа.
В последние месяцы, когда поражение Японии становилось все более очевидным, Ногами, по его словам, развил в нейтральной стране активную дипломатическую деятельность. Одна из стран оси — Италия — уже капитулировала перед армией англичан и американцев, Советский Союз наносил один за другим мощные удары по германской армии. Ситуация складывалась так, что при всем желании нельзя было и предположить, будто у Японии оставались какие-либо шансы на победу. И задача Ногами состояла в том, чтобы действуя через нейтральную страну, постараться добиться выгодных для Японии условий мира. Предполагалось достигнуть этой цели путем переговоров с союзными державами.
Однако почти все, с кем вел переговоры Ногами, были на стороне противника и не сочувствовали Японии. Отсюда можно понять, какие трудности испытывал японский дипломат. И он не выдержал. Болезнь поразила легкие, и, когда Ногами поместили в больницу, от этого еще недавно цветущего человека остались лишь кожа да кости.
Извещение о его кончине было передано японскому представительству через министерство иностранных дел Швейцарии. Господин Мурао, специально отправился туда за останками Ногами, но шла война, и на дорогу потребовалось немало времени. Когда он прибыл в Швейцарию, Ногами уже кремировали, и Мурао передали только его прах.
В больнице Мурао сказали, что умер Ногами спокойно, но в последние дни очень тревожился за судьбу своей страны.
Вместе с прахом ему вручили и завещание покойного, адресованное жене. В завещании главным образом говорилось о воспитании Кумико, однако покойный давал в нем совет и жене — выйти замуж вторично. Сама Сэцуко этого завещания не читала, но ее мать, видевшая его, подробно пересказала ей его содержание.
