Со своего места поднялся человек с выразительным, скульптурно вылепленным лицом.
– Прошу прощения, профессор, вы хотите сказать, что все, написанное в Библии – не имеющая отношение к истине сплошная бессмыслица и чушь?
– Да мы уже десятилетиями твердим это. И наука убедительно это доказала.
– То есть, наука доказала и то, что вера в Бога, основанная на Священном Писании, и в события, о которых в нем говорится – чушь и бессмыслица?
– Простите, но мне пришлось бы повторяться.
– Однако миллиарды людей по-прежнему верят в Высшее Существо. И каким образом наука, занимающаяся материальным миром, может доказать или опровергнуть что-либо, относящееся к миру духовному, то есть, по определению не– или внефизическому? Ведь изучая зоологию позвоночных, наука не пользуется достижениями и инструментарием астрономии или квантовой физики?
– Да, очень многие верили в «священный бред» Библии, Корана и Аллах ведает чего еще. Увы, и до сих пор еще верят. Отчасти, может быть, потому, что человеком движет страх смерти. Пугающая мысль: «Неужели это всё? И там, за гробом, больше ничего не будет?» Однако меня больше убеждает тезис, развитый Альпером в его труде «Научная интерпретация человеческой спиритуальности и Бога».[5] Но понимаете ли, для спора на таком уровне помимо знакомства с работой Альпера необходим некий минимум образования. Вы, насколько я понимаю, верующий христианин, вот только я не убежден, что вашего образования достаточно для того, чтобы понять книгу такого уровня. А жаль.
В зале зашептались. Это был удар ниже пояса. Но оппонент Лонгдейла ничуть не смутился.
– Что ж, давайте по пунктам. Зовут меня Дэвид Берлински, и я не христианин, а еврей, но еврей секулярный, что значит, по синагогам я не хожу, обрядов и предписаний иудаизма не придерживаюсь. Далее. У меня докторская степень по математике, физике и философии, и еще не так давно я преподавал философию и математику в университете Сан-Франциско. Сейчас тоже преподаю, но лишь математику, в университете Парижа. Я противник любой навязываемой мне религии, и в том числе и той, которую вы, Докинз и иже с вами пытаетесь сделать из науки. При этом силясь научно обосновать то, что предметом науки являться попросту не может. Что касается нейротеологии вообще и аспиранта Альпера – да, уж вы-то знаете, что эту книжонку он написал, будучи аспирантом – ее основной посыл: «Мозг запрограммирован под Бога, под религиозность». Поверим Альперу, но… а кто же был программистом?
– Хорошо, – Лонгдейл начинал нервничать, – вы что, хотите доказать существование Бога?
– И не хочу, и не смогу, даже если бы захотел. Нет, и никогда нет. Я агностик. А вы, я полагаю, можете доказать Его несуществование? Научно. Без аспирантских брошюрок?
– Нет. Конечно нет.
– Впервые за сегодняшний вечер я услышал от вас слова правды. Благодарю, профессор.
Зал гудел как потревоженный улей. Многие принялись доставать из своих сумок и рюкзачков книги и передавали их Берлински, надеясь что он услышит в этом гуле их просьбу: «Автограф! Пожалуйста!» Берлински, нимало не смущаясь учиненным беспорядком, подписывал свой бестселлер «Дьявольская иллюзия: Атеизм и его претензии на научность»[6], причем делал это с явным удовольствием.
– Господа! – возвысил голос Лонгдейл. – Будем считать наш обмен любезностями с почтенным профессором Берлински непредвиденным отступлением от темы лекции. Продолжим, господа.
Однако происходящее уже больше напоминало неуправляемый и гневный спор, а не структурированную лекцию. Из аудитории неслись вопросы типа: «А как же быть с тем, что упоминание о всемирном потопе мы находим и в священных книгах, и в преданиях самых разных народов?» или «Чем по-вашему являются НЛО?» или «Почему последовательность сотворения Богом жизни согласно Библии совпадает с данными эволюции?»
Лонгдейл кое-как отбивался, шутил и иронизировал, его сторонники довольно агрессивно пытались заткнуть любопытствующих критиканов, и в результате через полчаса «лекция» окончательно превратилась во всеобщее препирательство.
– Господа! Господа! – Лонгдейл еще не кричал, но его охрипший голос почти срывался на крик. – Минуту внимания, леди и джентльмены! Конец этому спору и всем подобным наступит завтра, в этом же зале. Я готовлюсь сделать заявление, которое положит конец всем претензиям и всем сказкам организованной религии! Я нимало не шучу. Завтра я предложу вам – и миру – бомбу, мегатонную бомбу, нет, бомбу гигатонную, которая навсегда разрушит власть религии над умами и, более того, не оставит камня на камне от самой Церкви. Сейчас я не могу сказать, в чем эта бомба, но завтра… Завтра вы станете свидетелями того, как развеется многовековой дурман, и услышите истину, которая встряхнет мир. Кстати, я очень хотел бы видеть здесь и вас, профессор Берлински!
Тот, не отрывая глаза от книги, которую подписывал, коротко кивнул.
– Задайте им, профессор, задайте! – истошно вопила мужеподобного вида девица, потрясая сжатым кулаком.
– Я им не задам, я просто их раздавлю, – с брезгливой улыбкой бросил Лонгдейл и быстрым шагом направился за кулисы.
Берлински поднялся с кресла и невольно улыбнулся, увидев выходящую пожилую пару и услышав недоуменный вопрос мужа:
– Да, но при чем же здесь Великовский?!
Кстати, подумал Берлински, этот вопрос был совсем не лишним.
Секретарь в строгой темной сутане распахнул перед кардиналом дверь, и тут же, выскользнув наружу, бесшумно закрыл ее за собой, успев мельком бросить слегка удивленный взгляд на черные шелковые перчатки на руках кардинала. Могущественный генерал ордена Иисуса,[7] Адольфо Николас, стоявший у распахнутого окна главной комнаты служебного помещения на втором этаже храма Святейшего Имени Иисуса, штаб-квартиры иезуитов в Риме, подставив лицо лучам зимнего солнца – фасад храма выходил на солнечную сторону, все-таки услышал движение у двери, закрыл окно и повернулся, мягко ступая навстречу кардиналу Кшыжовскому.
– Ваше Высокопреосвященство!
– Монсиньор! Слава Иисусу Христу! – произнес кардинал.
– Во веки веков! Аминь! – ответствовал генерал иезуитов.
Прелаты церемонно обнялись. Две маленьких шапочки едва не коснулись друг друга: красная кардинальская и лиловая шапочка архиепископа.
– Прошу садиться, Ваше Высокопреосвященство, – сказал Николас, отодвигая высокий стул, стоявший напротив его генеральского кресла. Потом, обойдя стол, сел на свой «трон».
– Итак?
– Contento de verle en buen estado de salud,[8] Монсиньор, – с улыбкой, давшейся ему нелегко, произнес Кшыжовский. Он знал, что генерал-испанец любит, когда к нему обращаются на его родном языке, и хотел чуть подсластить пилюлю, которую предстояло выложить на стол. Очень горькую пилюлю.
– Тадеуш, – улыбнувшись и наклонившись вперед, обратился к кардиналу глава ордена. – Сколько лет мы знакомы? И сколько лет ты тайно состоишь в наших рядах, Ad majorem Dei gloriam[9]? Неужели ты рассчитываешь на то, что проницательность генерала иезуитов можно так легко усыпить? Что стряслось? И прошу тебя: без предисловий.
– Что ж, Монсиньор… Плохие новости из Греции. С Патмоса. Очень плохие. Врагу удалось жесточайшим образом убить двенадцать человек, судя по всему, из числа своих – и исчезнуть.
– И что же в этом плохого? Пусть бы перебили друг друга до единого. Нам ли о них плакать?
– Но есть опасность того, что в руках врага оказался «Кρύφιος»…[10] Ведь мы предполагали, что «Кρύφιος» укрыт где-то на Патмосе. А неизвестные грабители проникли в храм Пещеры и похитили икону «Святой Иоанн Богослов в молчании».
Ноздри генерала раздулись и слегка подрагивали. Опершись локтями в колени, он положил подбородок на ладони и покачал головой. Видно было, что Адольфо Николас едва сдерживается.
– «Крифиос»?! Тебе ли не знать, что будет, если правда выплывет наружу? И на что пришлось идти верным слугам Церкви, чтобы этого не произошло? О, ты знаешь, Тадеуш, конечно знаешь. Или забыл? Ну что ж. Освежить память в любом случае не помешает.
Он встал и принялся расхаживать по комнате вдоль длинного стола, заложив руки за спину.
– Страшная и опаснейшая тайна уже едва не была раскрыта и обнародована. Дважды. Что я говорю – трижды! Первый раз ее хотел поведать Urbi et Orbi[11] «народный папа», Иоанн Павел I. Чистейшей души человек. Но… Известно ведь, самая чистая вода – дистиллированная. Вот она, самая чистая, а пить бесполезно, жажды не утолит. Всюду есть грань, предел, финальная, наиглавнейшая цель. Для всех нас – это Церковь, ее непоколебимость, ее влияние.
