Подойдя к одному из портретов, висящих вдоль длинной стены, он поклонился и быстро, одним движением, перекрестился.
– Генералом ордена тогда был Педро Аруппе, мой выдающийся земляк, пусть и баск, но великий христианин. Я никогда не видел, чтобы ему не удалось переубедить кого угодно, сделать своим сторонником. Но… Папа… Он был слишком популярен у «простецов». И явно искал популярности еще большей. Ты скажешь, что грешно обсуждать и тем более осуждать поступки святого – но мы-то с тобой давно не дети в Ватиканском мирке. И понимаем, что канонизирован – еще не значит свят. Так что даже таланты монсиньора Педро не помогли.
– Помогли знатоки ватиканской медицины? – с кривой усмешкой спросил кардинал.
– А кто и что выше – папа или Церковь? Тридцать три дня на троне… Ну что сказать, немного. Нам с тобой, сам понимаешь, и этого не видать. Тридцать три дня. Зато – и любовь народная, и смерть мгновенная, инфаркт, я полагаю, и скорбь вселенская, и канонизация…
– Адольфо, если уж о том речь зашла, с русским то же было? Так же, то есть? И если да, то зачем?
– С русским? Ах, с митрополитом, главой их делегации, которого на церемонии интронизации Иоанна Павла Первого, инфаркт угробил, сразу и на месте? Нет, мы здесь ни при чем совершенно. Тем более, что был митрополит Никодим[12] человеком полезным и понятливым. Таких нам не убирать, а подбирать надо.
Главный иезуит снова сел в кресло и поднял указательный палец.
– Это был раз. Потом, когда давление на папский престол по поводу Третьего секрета Фатимы возросло и извне, и изнутри, в 2000-м году мы накормили и прессу, и клир, и народ такой несусветной чушью…
– Помню, – сказал кардинал. – Якобы в предсказании речь шла о покушении на понтифика. Оно действительно произошло, только на девятнадцать лет раньше. Хороша цена такому предсказанию.
– Хороша ли, плоха ли, – генерал пожал плечами, – а многие рты мы заткнули. Твой земляк, да молится он за нас на лоне Авраамовом, поначалу тоже порывался раскрыть тайну, о которой речь. Но когда все-таки понял, что это значило бы для Церкви, для веры христианской… А тут и братья-евреи помогли, поприжали слегка, пояснили, он же с ними заигрывал, хороводы водил, старшими братьями звал…
– Адольфо! – кардинал с такой силой хлопнул ладонью по столу, что Николас вздрогнул, а Кшыжовский поморщился от боли. – Только не о нем. И не в таком тоне. Ты все-таки о святом Вселенской Церкви говоришь.
– Да мы и прежде о святых говорили, – с усмешкой заметил генерал. – Или просто кровь польская в голову бросилась?
– То, что он, как и я, был поляком, никакого значения не имеет. Но к чему ты евреев приплел, Адольфо? Они-то к нашей тайне каким боком относятся?
– Тадеуш, дорогой, удивляюсь я, как ты до высот таких добрался, до шапочки красной, до одного из высочайших мест в иерархии и Ватикана, и иезуитов, хотя о последнем не многие знают. Ведь задача с евреями – проще таблицы умножения.
– И? Ну уж сделай скидку на мое славянское тугодумие.
– Представь себе, что всплывет наша тайна, откроется. Что это для Церкви значит, объяснять не надо. Рассыплется вся веками складывавшаяся структура, как карточный домик. А помимо того? Война. Война на Ближнем Востоке, неизбежно. И для Израиля – война на выживание. Значит, в ход пойдет все, чем они там располагают. Вот тебе и Армагеддон. Кто выживет? Кто нет? Ты можешь сказать?
Кардинал потер виски руками и отрывисто кивнул.
– Ты прав, Адольфо. Об этом я, по правде говоря, не думал.
Генерал-иезуит поднял два пальца.
– Вот тебе два. Но ведь и в третий раз опасность нарисовалась. Новый папа, Бенедикт, уперся – не сдвинуть. Израиль ему не страшен, у них счеты давние, тут никаких контрдансов не было бы. Да и смерти старик не боялся. Восемьдесят семь лет, пожил. Чем напугаешь? Ну что? Чем?
– У вас всегда есть «чем», – хмуро отозвался Кшыжовский.
– У нас! – резко, звенящим голосом поправил его глава иезуитов. – Есть, всегда есть, а не было бы, кто на страже Церкви и веры стоял бы?
– Вера не есть ли правда? – тихо спросил кардинал. – Или… – Резким жестом он выставил вперед ладони в черных шелковых перчатках. – Вот: вера. А какая правда за ней стоит, мы знаем.
– Ну вот, все, как видишь не так уж сложно. Есть вера и вера, есть правда и правда. Сегодня мы свои проблемы спокойнее решать можем. Ибо впервые на папском троне – иезуит. За все века. Свой.
Хлопнув ладонями по подлокотникам кресла, он пружинисто встал.
– Так вот, Ваше Высокопреосвященство. Для поиска и, если понадобится, изъятия Крифиоса, моим указом создан специальный отряд. Не одна тройка, как прежде, а четыре. Главным всей группы остаешься ты. У каждого из четверых лидеров троек достоинства неоспоримые. Отмечены Свыше, как и ты. Стигматами, которые суть подтверждение их личной святости и святости их дела. Двое подчиненных в каждой тройке – проверенные воины: и профессионалы SAS[13] есть, и бывшие бойцы Французского Иностранного легиона. Начальникам своим преданы как псы, ведь начальники, как мы с тобой знаем – люди безусловной святости. Начальники в свою очередь, и это понятно, как псы преданы ордену. А иначе и быть не может.
Поняв, что встреча или, скорее, аудиенция подошла к концу, поднялся и кардинал.
– Итак, Ваше Высокопреосвященство, говорил уже, но говорю снова, сурово и, без обид, Тадеуш, говорю в последний раз. Максимальная жесткость, если нужно – жестокость, и результат, результат, результат. Перестреляли бы твои люди тех двенадцать, когда они впервые себя обнаружили, да и утопили бы в любом канале Амстердамском – в Голландии, кажется, дело было? И тогда – одной проблемой меньше. Человеколюбие хорошо, когда мы босоногую детвору кормим и школы открываем в бразильских трущобах или в Африке. А здесь, с этим всем – ни-ка-кой жалости. Не останавливаться ни перед чем. Если невинный человек пострадает – ему Господом зачтется за невинное его страдание. И всему твоему отряду от Sodalitium Pianum[14] грехи отпускаются и прошлые, и будущие. Позаботься, чтобы каждый из них о том знал.
– Монсиньор, – кардинал коротко, формально кивнул и рукой в перчатке указал на внутреннюю дверь кабинета.
– Понял, Ваше Высокопреосвященство. Раны освежить надо. Это правильно. Через полчаса сюда ваши бойцы подойдут. Ладони освежив, перчатки не надевайте. Им раны увидеть полезно будет.
Генерал подошел к античному шкафчику у стены и распахнул его дверцы.
– Присутствием своим, Тадеуш, я тебя не отягощу: мне надо просмотреть кое-что в архиве. А в шкафчике этом есть чем и раны промыть, и для внутренней анестезии найдется. И это настоятельно советую. Заодно нервы успокоишь.
Кардинал, казалось, задумался. Поза его не изменилась ни на йоту. Потом, резко повернувшись к Николасу, он решительно кивнул и буркнул:
– Czemu nie[15]?
– Именно, именно, – засиял улыбкой генерал. – ¿Por qué no[16]?
На сей раз улыбнулся Кшыжовский.
– Адольфо, – с показным удивлением вопросил он. – Ты знаешь и польский?
– Mi querido[17] Тадеуш, – покачал головой Николас. – Сколько лет длилось правление польского папы? Иезуит в моем положении просто не мог не выучить родной язык Его Святейшества. Из уважения. Из почтения. А кроме того… ведь папа и его Преосвященство епископ Дзивиш, самое приближенное к понтифику лицо, между собой куда чаще говорили по-польски, чем на латыни.
Последняя фраза разом стерла улыбку с лица кардинала. Генерал сразу же заметил эту резкую смену настроения и, решив не напрягать обстановку еще больше, шагнул к кардиналу и, приобняв его жестом формального прощания, произнес:
– Ваше Высокопреосвященство!
– Монсиньор, – негромко ответствовал Кшыжовский.
И Николас, которому оставалось два года до восьми десятков, выпрямившись, пружинистым энергичным шагом направился к дверям, которые беззвучно распахнулись перед ним, и так же беззвучно закрылись.
* * *
Однако, оставшись один, кардинал не направился к шкафчику. Он опустился на колени перед портретом Иоанна Павла Второго и несколько раз покаянно ударил себя кулаком в грудь.
– Святой Отче! Прости! Прости и научи, прошу, что мне делать? Что? Можем ли мы строить Церковь и Веру на лжи? На крови и убийстве? Кем и чем мы стали? Прости, прости, прости…
Потом поднялся – не без труда – и направился к шкафчику с разноцветными и разнокалиберными бутылками. Там он сразу нашел то, чем можно было промыть раны: бесхитростного дизайна бутылка водки, этикетка которой гласила «Wódka Wyborowa».
