Ему иногда присылали на рецензирование мемуары, и он сочинял такие рецензии легко, быстро, сам удивляясь точности собственной памяти. Когда один кинорежиссер попросил описать, как выглядело советское посольство в Лондоне в двадцатых годах, Семченко отстукал ему страниц десять на машинке. А незадолго перед тем из ведомственного журнала заказали очерк о деятельности нашего торгпредства в Англии, где Семченко проработал до тридцать четвертого года, и он написал его за вечер, сразу набело, почти без правки, но очерк все равно понравился, напечатан был без сокращений и признан лучшим материалом номера. А эти злополучные воспоминания вымучивал целую неделю - маялся, уныло тыкал одним пальцем в клавиши машинки; потом порвал написанное и отправился на Казанский вокзал.
И сразу понял, что не напрасно, не напрасно поехал, когда вышел из такси возле Стефановского училища. Вокруг выросли двенадцатиэтажные дома, но здание училища осталось прежним - тот же розово-красный неоштукатуренный кирпич, зубчатые бордюры под крышей, железные карнизы, встроенный в правое крыло восьмигранный шатер часовни Стефана Великопермского.
- Пойдемте, покажу вам наш музей, - сказала Майя Антоновна.
На первом этаже, в вестибюле, она открыла боковую дверь, пропустила Семченко в комнату, сумрачную от плотных штор, сказав, что раньше здесь была швейцарская, но он уже и так вспомнил это полукруглое окно, низкий сводчатый потолок: в двадцатом году здесь размещалось правление клуба "Эсперо", хранились архив и библиотека.
Ему приходилось бывать в школьных музеях, и здесь все было то же самое: планшеты на стенах, за стеклом витрины немецкая каска, ствол СВТ, россыпь проржавевших патронов. Лист ватмана под ними пожелтел, скоробился, и Семченко, как это часто бывало с ним в последние годы, вспомнил окопы сорок первого, нестойкий слитный запах пороховой гари, талого снега и раскаленной латуни, который иногда мерещился теперь в начале почечного приступа.
На видном месте висел большой портрет Чкалова - писан маслом, но узнать все-таки можно. Под ним, на тумбочке, старинный самовар без крышки.
- Наша школа носит имя Чкалова, - объяснила Майя Антоновна. - Мы собираем воспоминания о нем, встречаемся с людьми, лично знавшими Валерия Павловича.
Семченко кивнул на самовар:
- Его собственный?
- К сожалению, нет. Это подарок человека, который видел Чкалова.
- Да-а! - Семченко нахально пристукнул палкой по самовару. - Он бы вам еще подштанники свои подарил. Тоже реликвия!
Когда покупал эту палку в аптеке, на ней был резиновый наконечник, но Семченко его снял. Ему нравился суровый стук дерева по асфальту.
- Вот этот человек в молодости. - Как бы не слыша, Майя Антоновна показала фотографию на одном из планшетов. - Он всегда охотно откликался на наши просьбы, приходил в школу, рассказывал ребятам о Чкалове.
- И все-то, наверное, врал... Он что, летчик был?
Лицо на фотографии, обрамленное летным шлемом, казалось почему-то знакомым - длинное, с длинным острым подбородком, чуть асимметричное от неумело наложенной ретуши.
- Нет, просто служил в аэродромной охране.
- А для чего шлем напялил?
Но Майя Антоновна обладала замечательной способностью не слышать то, что ей не нравилось.
- После демобилизации он вернулся в родной город, - сообщила она. До самой смерти работал директором гостиницы "Спутник". И знаете, как его там все уважали? Скажешь, что к Ходыреву, прямо в лице меняются: пожалуйста, пожалуйста... У него в городе был очень большой авторитет. А вы случайно в двадцатых годах с ним не встречались?
- Было дело, - сказал Семченко и еще раз ударил палкой по ходыревскому самовару, уже посильнее.
Самовар подпрыгнул на тумбочке, басовитый звон вырвался из его медного чрева.
Это было в тот день, когда Вадим Кабаков привел в редакцию Глобуса. В три часа дня, отдав Наденьке перепечатать статью "Как бороться с безнавозьем", написанную одним из уездных агрономов, Семченко отправился на заседание народного суда - уже давно следовало принципиально осветить его деятельность, растолковать что к чему, а то всякие опасные слухи ходили по городу.
Суд заседал в бывшем ресторане Яроцкого, чье одноэтажное, похожее на барак здание стояло у речного взвоза, рядом с клубом водников "Отдых бурлака". Далеко внизу теснились причалы - когда-то шумные, а теперь пустынные, ветшающие, со сломанными перилами и щербатыми сходнями, за ними темнела у берега вереница плотов. На плотах копошились люди с баграми маленькие, неуклюже двигавшиеся фигурки; шла заготовка дров для городских учреждений. На эту работу направляли беженцев, которые начали возвращаться из Сибири после разгрома Колчака. Решением губисполкома каждый мужчина должен был заготовить по пять кубов, а каждая женщина - по два с половиной. Лишь после этого беженцы получали документы на право жительства.
Когда Семченко вошел в зал, послеобеденное заседание уже началось. На эстрадном возвышении, где когда-то пел цыганский хор, за длинным, почти без бумаг столом, который одной своей аскетически пустынной плоскостью способен был внушить уважение к суду, сидели трое, из чего Семченко заключил, что разбирается дело средней важности; в серьезных случаях приглашали не двоих заседателей, а шестерых.
В центре перебирал какие-то листочки судья, пожилой слесарь с сепараторного завода, справа поигрывал пальцами незнакомый усатый кавказец, а слева сидела Альбина Ивановна, учительница из "Муравейника", входившая, как и сам Семченко, в правление клуба "Эсперо".
В зале было темно, мусорно. Первые ряды деревянных лавок свободны, а дальше отдельными кучками разместились немногочисленные зрители. Кивнув Альбине Ивановне, Семченко пристроился во втором ряду, с краю.
Судили шорника Ходырева за кражу приводных ремней из паровозоремонтных мастерских.
Сам Ходырев, чернявый, унылого вида мужик лет сорока пяти, стоял на эстраде сбоку, за ним, в полушаге - милиционер. Свидетелей уже допросили.
- И брал, значит, - говорил Ходырев, тяжело сглатывая. - Там с улицы дыра есть в заборе. И в стене дыра. Прошлым летом пристрой на кирпич разбирать стали, да не кончили. Досками только забито... И брал, значит.
- Вы утверждаете, - сказал судья, - будто брали одни обрезки. А вот свидетели другое показали.
- Чем начнется, тем не кончится, - вставил кавказец.
- Ты, папаня, всю правду говори! - крикнули сзади. - Расскажи, как из "Рассвета" к тебе приходили!
Семченко обернулся - рядов через пять-шесть от него сидела зареванная баба с младенцем на руках, а рядом стоял паренек лет семнадцати, такой же чернявый и тощий, как Ходырев.
- Из "Рассвета", значит, ко мне приходили, - послушно начал тот, - из кооператива ветлянского. Зятек у меня там... Они всех лошадей на одну конюшню свели, сбрую тоже снесли. Сторожа, само собой, приставили. Мужики-то не хотели сперва, так уполномоченный из города приезжал, ругался. "Это, - говорит, - у вас кооператив буржуазный, всяк в своем углу сидит. Такие-то и при старой власти были..." Ну и свели, значит. А как сеять, упряжь и пропала. Кулаки, ясно дело, подгадили. Кто еще? А у них там ни шорника доброго нет, ни материалу. Ну, зятек и подбил на грех. А так обрезь брал. - Ходырев хотел перекреститься, но раздумал.
- Расчет с вами производился деньгами?
- Не пряниками же! - огрызнулся Ходырев и тут же сник. - Маслица маленько дали, свининки...
Недавно Семченко был на объединенной сессии губчека, военно-транспортного трибунала и бюро угрозыска; там говорили, что случаи шпионажа и контрреволюции в городе резко пошли на убыль, зато возросло число преступлений на должности и воровство: лишь за одну неделю судили трех кладовщиков, торговавших похищенным с железнодорожных складов мылом, бемским стеклом и минеральным маслом, корейца из табачной артели за спекуляцию спичками и начальника карточного бюро при потребобществе за неправильное распределение талонов на питание в столовых.
Судья спросил:
- Вы знали, что обрезки тоже идут в дело? Их же сшивают. Итак вон сколько станков стоит из-за этих ремней... Знали?
- Так ведь и упряжь, поди, нужна, - рассудил Ходырев.
- Сами-то, гражданин судья, на велосипеде ездите? - опять встрял паренек за спиной у Семченко.
- Помолчи, сынок, - устало сказал судья.
- Надо нам из кооператива свидетеля вызвать, - предложил кавказец. И если он нам сейчас неправду говорит, положить на него двойное наказание. Вот у хана Аммалата был закон...
- Ссылки на законы свергнутых правительств запрещаются, - напомнила Альбина Ивановна.
- Хватит свидетелей, - сказал судья. - Пускай благодарит, что мы его судим, а не военно-транспортный трибунал. Мастерские-то паровозоремонтные.
- Спасибо, - серьезно кивнул Ходырев.
- Да ты что, папаня! - опять крикнул тот самый паренек. - Не старая власть, чтобы кланяться!
- Сиди, Генька, - приказал Ходырев. - С ими не поспоришь.
