Волнуясь, Даша сняла платок и тут же снова накинула его на плечи.
— Уехали они, значит, в декабре, под Новый год, а пятнадцатого января Максим за дочкой приехал.
— Один?
— Один. Привез от Кати письмо, так, из тетрадочки вырвано, несколько строчек. Пишет: Даша, собери Оленьку, одень потеплей... Прочитала я, помню, и сомнение какое-то взяло. Почерк ее, а чего-то не так. Пятна еще на бумаге, как от воды. Плакала, что ли, спрашиваю? Максим рассердился: что за глупости! В планшетку, говорит, снег, наверно, попал. Успокаивает: пока, говорит, на частной квартире, но обещают казенную, Кате в аэропорту работу дают — в общем, все в порядке. Я-то думала, хоть переночует ночь, а он торопится. Трое суток, говорит, только отпуска дали. Прямо с ночным поездом до Москвы, а там на самолет и — до Иркутска... Начала я собирать, два чемодана получилось, а он сердится: куда столько? Отбирает что только поновее. Игрушки начала класть — тоже не велит: своих, говорит, накупим. Потом, как собирались, еще один раз поссорились. Хотела я Олю в новую шубку одеть, только что летом цигейковую ей купили, хорошенькая такая, очень уж ей к лицу, а он по-своему решил: положи, говорит, в чемодан, пусть в старой едет, чего по вагонам тереть. И тут послушалась, по его сделала!..
— Письмо Кати сохранилось? — поинтересовался Чугаев.
— То-то и беда, что нет. Понимаешь, как странно получилось. Пришла я с вокзала, часа так в два ночи, легла, а уснуть не могу. Оленьку все жалко было, а тут она еще спать хотела, капризничала — ночь ведь. Потом встала, хотела еще раз письмо прочитать, а его нет.
— У кого оно было?
— Как прочитала, на комод положила. Так и лежало там. А тут смотрю — нет. Сначала думала, со сборами сама куда и задевала, а теперь вот и капли не сомневаюсь: он взял!..
— Так, а дальше? — с возросшим интересом спросил Чугаев.
— Дальше? — голос у Даши дрогнул. — Дальше ничего не было. Почти пять лет прошло — и ни одного письма.
— Да ты сама-то не писала разве? — спросил Чугаев, слегка постукивая карандашом по столу.
Даша с упреком посмотрела на Чугаева.
— Как же не писала! Сначала ждала адреса. Максим говорил, квартиру дают, обещал сообщить. Потом пришла от него открытка: доехали, мол, хорошо, не тревожься, приветы от Кати и Оли передавал. И замолчали. Ждала-ждала, раз написала, другой — молчат. Сначала, по глупости, подумала — обиделись на что. Потом, знаешь как — завертелась, свои хлопоты, работа. Под Новый год дала телеграмму — не ответили. Тут уж я немного рассерчала: не хотите, мол, — не надо! Еще так год прошел. Потом болела я долго, в больнице лежала, на курорт ездила...
— А что такое?
— Да так, с сердцем плохо было... Тут сын подрос, с ним беспокойство. Знаешь ведь, как в жизни — крутишься, месяц за месяцем и летит. В позапрошлом году, как немножко в себя пришла, не выдержала, написала в Иркутский аэропорт. Ответили: техник Гречко не работает с пятьдесят первого года, настоящий адрес неизвестен. Тут еще больше обида взяла: вот, мол, даже адреса не сообщили! А в прошлом году, в сентябре, Леня — это сын мой — видел Гречко...
— Где? — живо спросил Чугаев.
— В Витебске. Он строительный техникум кончает, на практику туда ездил. А вернулся, говорит: знаешь, мама, я дядю Максима видел. Случайно встретил, на почте. Торопился, говорит, на самолет. Леня сказал ему: мы, мол, обижаемся, что не пишете. Он вроде еще удивился: Катя, говорит, писала вам недавно, не знаю, почему не получили. Живем, говорит, хорошо, Катя работает, Оля в школу ходит...
— Ну, так чего ж ты затревожилась? — Испытывая чувство облегчения, Чугаев размял папиросу, вынул спичку. — На письма твоя сестра ленивая, вся беда в этом.
— Если б только в этом!
— А что еще? — Чугаев улыбнулся, зажег спичку.
— Оля с января у меня живет. В детдоме недавно нашли...
Чугаев позабыл о спичке, замотал обожженными пальцами и сердито крикнул заглянувшему в дверь капитану Савину:
— Занят!
Даша тихо плакала.
Задачка не получалась.
Минуту-другую девочка покусывала кончик ручки, задумчиво глядя поверх тетрадки серыми, широко расставленными глазами, потом решительно перечеркнула столбик цифр. Ага, вот так, кажется!..
Но решить задачу она не успела.
Дверь в комнату распахнулась, худенькая девушка в коричневом форменном платье и черном фартуке подскочила к подружке, звонко чмокнула ее в пухлую щеку.
— Оленька, моя мама нашлась!
Глаза Шуры Звонковой сияли, на смуглых щеках пламенел румянец.
Оля машинально вытерла мокрую щеку, удивленно спросила:
— Какая мама?
— Моя! Понимаешь — моя мама! — ликовала Шура, размахивая телеграфным бланком. — Вот! Сергей Сергеевич сейчас получил. «Целую свою доченьку, свою звездочку. Выезжаю десятого. Мама». Завтра здесь будет! Ой, Оленька!..
Десятилетняя Оля молча, без улыбки, смотрела на раскрасневшуюся подружку, ее серые пристальные глаза отражали какую-то непривычно-напряженную работу мысли и памяти.
— А у меня тоже мама была, — негромко, словно про себя, сказала девочка.
— Надо искать, Оленька, искать! — горячо говорила Шура. — Я всегда знала, что мама меня найдет! Хотя никто не верил! И ты найдешь!
Шура находилась в том щедро-счастливом настроении, когда хочется, чтобы счастливыми были и все вокруг. В детском доме старшие воспитанницы по установившейся традиции шефствовали над младшими, но за последние полгода шестнадцатилетняя Шура Звонкова привязалась к Оле больше, чем того требовало такое шефство. Полная счастливого восторга, Шура была готова немедленно что-то делать, чтобы радостью засветилось и задумчивое личико ее подружки.
— Вот! Ты раньше где жила?
Шумная радость старшей подружки как-то странно подействовала на девочку. В ее маленькой душе что-то сдвинулось, что-то смутное и беспокойное поднялось, но что это — она не понимала и сама. Пока все эти неясные чувства вылились у нее в одно определенное — удивление.
— Раньше? Не знаю.
— А что у тебя в документах написано?
— В каких?
— На каждого, кто живет в детдоме, есть документ, — с убежденностью старшей пояснила Шура. — Там должно быть написано, откуда ты, чья. — И молниеносно решила: — Идем к Сергею Сергеевичу!
Шура потянула за руку смущенную такой быстротой Олю из комнаты. Через секунду легкие каблучки, одни — частые, стремительные, другие — помедленнее, словно упирающиеся, простучали вниз по лестнице и разом смолкли у двери с табличкой «Директор». Звонкова проворно оправила фартук, с решительностью человека, которому сегодня все дозволено, смело постучала.
— Да, да, — глуховато донеслось из-за дверей.
Девочки очутились в небольшом кабинете, увешанном вышивками и рисунками. Сидящий за письменным столом седоусый человек в защитном костюме отодвинул в сторону счеты, взглянул на воспитанниц добродушными, в мелких морщинках, глазами.
— Сияешь, Шуренок? И не жалко от нас уезжать?
— Ой, что вы, Сергей Сергеевич, еще как жалко! — вырвалось у Шуры. Сказано это было с такой искренностью, что на глазах у девушки выступили слезинки. Впрочем, радость была сильнее всех иных чувств, слезы тут же высохли. Звонкова засмеялась и, спохватившись, выдвинула Олю. — Сергей Сергеевич, я вот насчет Оли Глечко.
— А что с Олей? Оля, я вижу, жива-здорова. — Морщинки у глаз директора, словно лучики, сошлись опять. — Уроки еще не выучила — это тоже вижу. Правда, Оля?
— Сергей Сергеевич, посмотрите ее документы. Может, и у нее мама найдется!
— Вот оно что! — Мелкие добрые морщинки отпрянули от глаз, унося улыбку; ставшие строгими голубые глаза пожилого человека быстро и пытливо оглядели напряженно молчавшую Олю Глечко, с явной укоризной задержались на Звонковой. — Нарушаешь ты наш уговор, Шуренок!
Шура покраснела: час тому назад Сергей Сергеевич действительно просил ее не беспокоить ребятишек рассказами о матери.
Директор поднялся из-за стола и, припадая на левую ногу, подошел к канцелярскому шкафу.
— Ну, ладно, раз пришли — давайте поглядим, — скрывая неудовольствие, добродушно бурчал он.
Стараясь восстановить напрасно смущенное душевное равновесие девочки, директор шутил, перебирая личные дела воспитанников, и пытался припомнить, что он знал о прошлом Оли Глечко. Кажется — ничего. В этом детдоме Сергей Сергеевич директорствовал первый год и, естественно, не мог сразу запомнить биографии своих ста тридцати подопечных, какими бы коротенькими они ни были. Крохотным оказалось и «личное дело» Оли Глечко — оно уместилось в обычном почтовом конверте.
Заметив напряженный взгляд девочки, директор поспешно запустил пальцы в конверт, сел за стол.
— Ну, вот и твои документы...
В конверте оказалась справка с наклеенной фотокарточкой пятилетней Оли и направление областного детского распределителя.
— Так: фамилия твоя Глечко — правильно, выходит; маму твою звали Катей, отца — Максимом...
