Но в тот вечер у меня ни на какое дело руки не поднимались. Поздно было суетиться. Если ночью мне повезет, я найму рабочих, и они все сделают за меня. А если не повезет, пусть мой Виталька корячится, со своей Софочкой. Я им не прислуга. Мне все это тогда долго-долго не понадобится.
На кровати в спальне поджидали давно заготовленные аксессуары моей ночной прогулки. Черное трико, носки, кроссовки, изящные нитяные перчатки с кнопочками и блестками. Маска из чулка — новую пару колготок не пожалела, перевела. Веревка, фонарик, нож… мешок для денег… Чистое белье, разумеется, — вдруг обыскивать будут? Ну и дура же я, прости, Господи!
На кухне из последних запасов я заварила себе кофе покрепче, достала початую бутылку бренди и глотнула прямо из горлышка. Чего теперь экономить, спрашивается?! Обидно будет сидеть в тюрьме и знать, что твою заначку оприходует какой-нибудь ушлый опер, как в телесериале про разбитые фонари. Фигу вам с маком! Я сидела за столом, пила бренди и заедала мутный страх шоколадными конфетами из заветной коробки, которую берегла ко дню рождения, а за окном разгорался такой закат, что просто сердце щемило! Просто феерия из голубого, золотого, красного и почему-то зеленого. Интересно, из окна камеры закаты видны?
После стакана коньяка и сигареты мне стало хорошо. Головы я не теряю никогда и, как настоящая женщина, прекрасно помню, с кем забылась. Ноги только слегка повело, да язык сделался вдруг шершавым и толстым, едва ли не заполнив рот. Зато острота мысли появилась неимоверная. Оставив воображаемую следственную бригаду на сухом пайке, погрозив неведомо кому пальцем, покачиваясь, я побрела в комнату и принялась рыться по шкатулкам, собирая фамильные драгоценности: прабабушкины, бабушкины, мамины и свои. Вот уж этого операм точно не видать как своих ушей. Уложив побрякушки в сумочку, я распахнула шкаф, грохнув дверцей о стену, и принялась критически рассматривать свой гардероб. Достала новую мутоновую шубу, ни разу не надеванную, бросила на кровать. Добавила пару симпатичных новых кофточек, шапку и шкурку норки, которую берегла на воротник. Белье? Ну, тут пусть все забирают, ха-ха… На обувь самой глядеть страшно… выкинуть все к чертям, что ли, чтобы перед понятыми стыдно не было?
Я добавила еще пару памятных и дорогих сердцу безделушек, положила два семейных альбома… Никогда не считала себя сентиментальной, а вот поди ж ты… Увязав все это в новую скатерть — образовался весьма внушительный тюк, — я надела туфли, взвалила тюк на плечи и потащилась к Марго. Она моя старая подруга, женщина искренняя и честная, и живет недалеко. Пусть у нее все полежит… пока не разрешится роковой вопрос современности: тварь ли я дрожащая или право имею?
Тащилась я грустно, точно ломовая лошадь по большаку, стеная и прощаясь навек с повстречавшимися соседями, изумленно мне отвечавшими. Я, знаете, слыву женщиной твердых правил. Меня им нечасто доводилось видеть в таком… забавном виде. Слезы текли у меня по щекам, когда я оглядывалась на дом, в котором прожила без малого сорок лет… на старую березу у подъезда, которую сама посадила, на помоечку, у которой… впрочем, это неважно. В общем, грустно мне было. Хотелось встретить по пути кого-нибудь прекрасного, умного, доброго, понимающего, чтобы пожалел, разрешил сомнения и простил.
И я, разумеется, встретила. Скажите, люди добрые, это только я такая везучая, или весь мир рехнулся? Когда я, вздыхая и екая селезенкой, с тяжким грузом на горбу, кое-как приковыляла к повороту в пустынный тихий переулок, где живет Маргарита, навстречу мне из-за кустов вышел какой-то плюгавый мужичонка, встал передо мной, подбоченясь, притопнул ножкой, точно молодой петушок перед курицей, сказал:
— Опа-на! — и распахнул на себе долгополый кожаный плащ, под которым больше ничего не оказалось. Поверьте, действительно ничего, потому что на то, что там имелось, смотреть без слез было невозможно.
Вот только эксгибициониста мне в ту минуту и не хватало! Тупо уставившись прямо в центр его композиции, я тяжко вздохнула под грузом нажитого непосильным трудом добра, покачала головой, сочувственно поцокала языком и сказала:
— Ничего, милый. И с таким обрубком жить можно. Ты бы лучше мешок помог бабушке донести, а?
Маргарита Карловна, в своем необъятном халате, расползающемся на чреве, в тапках на босую ногу, с потухшей мерзкой вонючей сигаретой между указательным и средним пальцем, стояла на пороге и смотрела на меня сверху вниз поверх толстых мутных очков.
— Ты ко мне переезжаешь? — без энтузиазма поинтересовалась она. — Тебя, наконец, выселили за неуплату?
Я уже год принципиально не плачу муниципалам за отсутствующую горячую воду и плохое содержание дома. Остальные жильцы мне завидуют, но последовать моему примеру не решаются.
Голос у Марго был обиженный и слезливый. Вопреки видимой телесной мощи, была она женщиной пугливой, робкой и нерешительной. Если бы я и впрямь надумала переехать в ее малогабаритную квартирку, она, полагаю, не осмелилась бы мне перечить. Поплакала бы — и смирилась.
— Не боись! — покровительственно ухмыльнулась я блатной усмешечкой. — Награбленное скрываю от органов правосудия. Ну, ну, не плачь… шучу я. Ремонт у меня, мастеров хочу нанять — так вот принесла к тебе вещички, чтобы не уперли. Пусть полежат, о'кей? Что ты такая кислая?
— Пингвин меня замучил… — шепотом сказала Марго, пугливо оглядываясь на дверь в комнату. — Тупой и наглый. Ты проходи на кухню, угощайся, а я через десять минут освобожусь…
Пингвинами репетиторы называют между собой учеников — математики, по крайней мере. Маргарита — препод-словесник, но этот жаргон у меня переняла.
На блюде, накрытые несвежим полотенцем, лежали румяные аппетитные пирожки с яблоками. Неряха Марго любила вкусно поесть, и готовила отменно, а я вот, каюсь, давно и прочно подсела на полуфабрикаты. Сбросив надоевший тюк в угол, разминая ноющее плечо, я наплевала на диету и ухватила пирожок. На тюремной баланде успею похудеть. Краем уха я слушала, как Маргарита мытарит ленивого пингвина:
— Здесь надо читать с выражением…
— Откуда тут выражения, Маргарита Карловна! — высокомерно отвечал наглеющий недоросль. — Это же Пушкин!..
Подзуживаемая бесом противоречия, я не поленилась, заглянула в комнату и сказала:
— Юноша! Гениальный поэт умел выражаться так, что вашему скудному воображению и не снилось. Стыдно этого не знать, а иметь в лексическом запасе всего три неприличных слова, да и те из словаря детского сада! А если вы не прекратите выеживаться перед уважаемым пожилым преподавателем, я позвоню вашим родителям и с радостью сообщу им, что у вас талант!
Это, конечно, бренди. Марго испуганно вытаращилась на меня, а прыщавое дарование заткнулось и довольно быстро слиняло со своими книжками, рюкзаком, плеером и жевательной резинкой. И мы сели курить и пить чай. Курить при учениках Маргарита считала непедагогичным.
— Что уж ты так сразу… — укоризненно покачала она головой. — Пожилой преподаватель… Я, между прочим, на год моложе тебя, только выгляжу… солиднее.
— Потрепаннее ты выглядишь, — обрубила я. — Жрать меньше надо, и так корова! На диету какую-нибудь сядь, что ли… Эх, пропадешь ведь без меня! Кто тебя вразумлять будет?
— Ты куда-то уезжаешь? — испугалась Марго.
— Еще не знаю… надеюсь, что нет… Меня посадят… скоро… Сделал дело — садись смело! И моей любимой передачей будет чай и вишневое варенье… без косточек. Ты будешь носить мне вишневое варенье?
Я всхлипнула. Марго смотрела на меня большущими слезливыми глазами, откусив полпирожка и не смея проглотить.
— А может быть, меня повесят… по закону всемирного тяготения, — продолжала куражиться я. — Эм на жэ, где эм — моя масса, а жэ — пятая точка… И когда у меня спросят о последнем желании, я скажу, что всю жизнь мечтала выучить китайский язык… в совершенстве!
— Да ну тебя! — махнула пухлой белой рукой моя подруга и отправила пирожок в последний путь. — Наклюкалась — и куролесишь! Мамай вон тоже думал, что его узнает весь мир! А его знают только шестиклассники, да и то одни заучки! Убирай на шкаф свое барахло, пойдем телевизор смотреть. Таблетку только приму, голова раскалывается…
Держась за поясницу, охая и причитая, она полезла в шкафчик, набитый кулечками с лечебными травами и коробочками с лекарствами. Такой шкафчик у меня тоже есть, я стараюсь пореже в него заглядывать. Только уж, когда совсем прижмет.
Телевизор у Маргариты не включался. Я потянула за провод — и вилка вывалилась из стены вместе с розеткой, повисла на двух пыльных проводах с желтой от старости изоляцией.
— Агнесса, куда ты лезешь спьяну?! — всплеснув руками, запричитала Маргарита. — Как тебе не стыдно?! Ну и что мне теперь делать?! Витьку неделю буду просить, чтобы починил! Что за горе мне с тобой!
