— Подкладку я тебе починю!
— У тебя был хлопотный день, — сказал он. Куртка казалась слишком большой для этой комнаты; любое движение грозило сбросить на пол маленькие стеклянные вазы, кувшинчики, фарфоровых собачек, камешки, ракушки и букеты сухих цветов в горшочках от индийских приправ. Финн осторожно, почти благоговейно, чтобы доставить удовольствие Лене, снял куртку. Зеленая птичка запела, звонко и мелодично, подражая канарейке. — Что ты сегодня делала?
— Приходила миссис Урбан.
— Ну-ну!
— Она приехала на новой машине, зеленой. Такая зелень с серебристым отливом.
Финн кивнул. Он знал, что имеет в виду Лена.
— Привезла мне те шоколадки и осталась на чай. Сама заварила. В последний раз она приходила еще до того, как ты построил стенку и сделал мне спальню.
— Ей понравилось?
— О да! — Ее глаза были наполнены любовью, буквально лучились ею. — Очень понравилось. Сказала, что получилось так компактно…
— Ну-ну, — сказал Финн, затем предложил: — Спроси маятник про меня. Спроси, хороший ли у меня будет год.
Лена подняла шнурок. К маятнику она обращалась шепотом, как разговаривают с ребенком в темной комнате. Стеклянная бусина начала раскачиваться, а затем быстро вращаться против часовой стрелки.
— Смотри! — воскликнула Лена. — Смотри на это! Смотри, какой у тебя будет чудесный год. Твой двадцать седьмой год. Три раза по три, умноженное на три. Маятник никогда не лжет.
На широкой, засыпанной гравием площадке перед домом Урбанов стояли три автомобиля, принадлежавшие членам семьи: черный «Ровер», «Воксхолл» цвета зеленый металлик и белый «Триумф». В гостиной сидели Урбаны и пили херес; Маргарет предпочитала олоросо, Уолтер — амонтильядо, а Мартин — «Тио Пепе»[11]. В них было что-то от трех медведей из сказки, хотя малютка медвежонок, двадцативосьмилетний Мартин, больше не жил на Копли-авеню у парка Александры, а девочка с белокурыми волосами еще не появилась.
Тем не менее в четверг вечером Мартин обязательно приходил сюда на ужин. Он шел домой вместе с отцом из конторы, которая находилась прямо за углом. Повинуясь привычке, они пили херес, по два бокала каждый, ужинали, потом смотрели телевизор, а миссис Урбан возилась с лоскутным шитьем. Последний год, с тех пор как она выбрала себе это занятие в качестве психотерапии во время менопаузы, ее невозможно было представить без маленьких разноцветных шестиугольников. Похоже, изделия из лоскутов постепенно захватывали дом на Копли-авеню, преимущественно в виде наволочек на подушки и покрывал. Она шила, иногда спокойно, иногда со сдерживаемой страстью, и сын наблюдал за ней, пока мистер Урбан оживленно рассуждал на свою любимую тему — о налоге на передачу капитала.
У Мартина имелись кое-какие новости. Он узнал об этом несколько дней назад, но все не решался никому рассказать, и теперь его терзали противоречивые чувства. Естественная для такого случая радость смешивалась с неловкостью и опасениями. Его даже немного подташнивало, как всегда бывало перед экзаменами или важным интервью.
Маргарет Урбан подняла бокал, чтобы его наполнили вновь. Это была крупная, величавая женщина с густыми бровями, похожая на Клитемнестру на картине Лейтона[12]. Потягивая херес, она оторвала нитку и подняла на обозрение мужа и сына длинную полосу сшитых между собой красных и лиловых шестиугольников. Это прервало речь Уолтера Урбана, и Мартин, пробормотав, что такую комбинацию цветов он еще не видел, приготовился произнести первые слова признания. Он шепотом репетировал их, пока мать, искусно изображая недовольство, сворачивала свое рукоделие, потом с некоторым трудом поднялась и пошла к двери, собираясь заняться запеканкой.
— Мама, — сказал Мартин. — Погоди минутку. Мне нужно кое-что сказать вам обоим.
Теперь, когда отступать уже было некуда, он выложил все, ничего не скрывая, хотя и немного нескладно. Родители молча смотрели на него; их молчание было спокойным, слегка удивленным, с постепенно усиливающейся примесью радости. Миссис Урбан сняла ладонь с ручки двери и медленно двинулась назад; брови ее взлетели вверх и исчезли под густой, выкрашенной в голубоватый цвет челкой.
Мартин смущенно рассмеялся.
— Я сам еще не могу в это до конца поверить.
— Мне показалось, ты собираешься сообщить нам, что женишься, — сказала мать.
— Женюсь? Я? Что заставило вас так думать?
— Ну, не знаю. Это первое, что приходит в голову. Мы даже не знали, что ты делаешь ставки в футбольном тотализаторе, правда, Уолтер? Сколько, говоришь, ты выиграл?
— Сто четыре тысячи семьсот пятьдесят четыре фунта и сорок шесть пенсов.
— Сто четыре тысячи фунтов! Я имею в виду, что ты не так долго делал ставки. Ты не играл в тотализатор, когда жил здесь.
— Я делал ставки всего пять недель, — сказал Мартин.
— И выиграл сто четыре тысячи фунтов! А если точнее, то сто пять… Тебе не кажется, что это просто поразительно, Уолтер?
На красивом, хотя и немного похожем на морду лабрадора лице Уолтера Урбана медленно расплывалась улыбка. Ему нравилось представлять, как можно приумножить эти деньги, как (хитро и тонко, но совершенно законно) уберечь их от Управления налоговых сборов, причем его больше привлекала красота цифр на бумаге, чем банкноты в кошельке. Улыбка ширилась, превращаясь в сияние.
— Полагаю, тебя следует поздравить, Мартин. Да, поздравить. Ты оказался темной лошадкой! Даже сегодня сто тысяч — это большие деньги, очень солидная сумма.
У нас еще осталась та бутылка «Пайпер Хайдсик»[13], Маргарет. Может, откроем? Такого рода выигрыши, разумеется, не облагаются налогом, но нам нужно хорошенько подумать, куда их вложить, чтобы все проценты не достались Управлению налоговых сборов. Хотя кому, как не паре бухгалтеров, решать эту задачку?
— Принеси шампанское, Уолтер.
— Что бы ты ни сделал с деньгами, не вздумай выплачивать ипотеку за свою квартиру. Не забывай, что правительство Ее Величества пошло на уступки по части налоговых вычетов на выплаты по ипотеке, и одинокому человеку в твоем положении было бы просто безумием не воспользоваться этим.
— Он не станет держаться за эту квартиру, а купит себе дом.
— Он может купить гарантированные ценные бумаги «Ллойдс».
— Не вижу причины, почему бы не купить загородный дом и сохранить квартиру.
— Он может купить дом и иметь максимум двадцать пять тысяч ипотеки…
— Иди и принеси шампанское, Уолтер. Что ты собираешься делать с деньгами, дорогой? Уже есть планы?
Планы у Мартина были. Но такие, раскрывать которые теперь было бы неуместно. Поэтому он промолчал. Отец принес шампанское. В конце концов они приступили к запеканке, картофелю, который, естественно, переварился, и торту под названием «Черный лес». Мартин предложил родителям десять тысяч фунтов, которые они благородно, однако без всяких колебаний отвергли.
— Нам и в голову не придет брать у тебя деньги, — сказал отец. — Поверь, если тебе повезло заполучить приличную для нашего времени сумму, не облагаемую налогом, нельзя выпускать ее из рук.
— Может, хотите отправиться в кругосветное путешествие или что-то в этом роде?
— О нет, спасибо, дорогой, нам действительно ничего не нужно. Полагаю, не стоит об этом никому рассказывать, правда?
— Я и не собирался говорить никому, кроме вас. — Мартин наблюдал за выражением глубокого удовлетворения на лице матери, которое еще больше убедило его, что он правильно сделал, не прибавив, что есть еще один человек, которому он считал обязательным рассказать о своем везении. — Буду молчать как рыба.
— Разумеется, — кивнул Уолтер. — Никому ни слова. А то не отобьешься потом от писем с просьбой о помощи. Лучше жить так, будто ничего из ряда вон выходящего не случилось.
Мартин на это ничего не ответил. Родители продолжали вести себя так, словно он заработал сто четыре тысячи фунтов тяжелейшим трудом или гениальностью ума; на самом деле ему просто повезло. Он хотел, чтобы отец и мать все же приняли от него часть денег в подарок. Возможно, это немного успокоило бы его совесть и смягчило вину, которую он всегда чувствовал в четверг вечером, когда приходила пора прощаться с матерью и идти домой. Прошло уже девять месяцев, а она все еще спрашивала, жалобно, хотя теперь уже риторически, почему он решил покинуть Копли-авеню и уехать так далеко, в квартиру на Хайгейт-Хилл.
Именно в эту квартиру, в Кромвелл-корт, номер 7 по Чемели-лейн, он теперь вошел, испытывая ту же радость, которую испытывал всегда, когда возвращался к себе. Здесь приятно пахло свежестью и чистотой — новым текстилем, полировкой для мебели и пеной для ванн на травах. Мартин Урбан держал все внутренние двери открытыми — комнаты были безукоризненно чистыми, и поэтому когда вы переступали порог квартиры, создавалось впечатление, что попадаешь в фотографию с обложки цветного приложения к газете «Дом и сад». По крайней мере, он на это надеялся — втайне, поскольку предпочитал держать подобные мысли о своей квартире при себе, а нового гостя просто проводил через гостиную к венецианскому окну, чтобы показать панораму Лондона, расстилавшуюся далеко внизу. Если гость решал сделать комплимент стеклянному кофейному столику в оправе из латуни и стали, шведскому хрусталю или репродукциям картин в рамках, образцам югославского наивного искусства, он лишь скромно благодарил. Мартин слишком сильно любил свой дом, чтобы открыто проявлять свои чувства, и, испытывая благодарность неизвестно кому, боялся искушать судьбу. Временами ему снилось, что у него все это отбирают и вновь навечно водворяют на Копли-авеню.
