там барахтается, им привычно. А что привычно — то нормально, сами понимаете. Впрочем, это уже не медицинская, а философская проблема.
— И нас с вами волновать не должна, — задумчиво сказал господин в синем.
— Абсолютно точно, друг мой!
Они переглянулись с усмешкой. И неторопливо побрели прочь, негромко и неспешно, даже лениво, переговариваясь. Предмет их разговора был на этот раз очень далек и от автомобилей, и от психиатрии, и от недостойных в своем ничтожестве людей.
На кустах, обрамляющих автостоянку, громко галдели воробьи. И ласточки кружили низко-низко, почти над их головами. Где-то там, в далекой вышине, собирались и теперь двигались к городу серые лохматые тучи. И вот уже первая капля упала на выпуклый, высокий лоб господина в черном. А за ней — вторая, третья, четвертая, пятая…
— В программе вечера — дождь, — усмехнулся господин в черном, раскрывая зонт. Большой и угольно-черный. Разумеется. — Прибавьте шагу, друг мой, сейчас ка-ак хлынет…
И, плюнув на солидность, они припустили бегом. Туда, где сверкала огнями торговая галерея — уже набитая битком: и покупателями, и праздными зеваками, и теми, кто по своей рассеянности забыл дома зонт.
Наконец, господин в черном и господин в синем достигли вожделенных ступенек. Оба раскраснелись и слегка запыхались от быстрого бега, но бога гневить — нет, не стоило. Как только они оказались под каменной крышей, позади рухнула стена воды. Не ливень — какой-то всемирный потоп! Устрашающее, но великолепное зрелище. Люди глазели на улицу, затаив дыханье и не в силах оторвать взгляд — кто с ужасом, а кто с восторгом. Дамы с детьми, служанками и собачками, важные господа и господа попроще, не столь значительные, старики с провожатыми, цветочницы с полупустыми корзинами — что не успели распродать, было украдено вездесущими мальчишками, продавцы обычной и святой воды — и тут не желающие упустить свою выгоду. Несколько монахинь из провинции. Несколько иностранцев — обоего пола, среднего достатка. И, наконец, охранник и двое полицейских. Равнодушных в этой пестрой, ни на мгновение не затихающей толпе, не было.
…За семь кварталов от автостоянки и галереи, в тени старых каштанов, стоял очень старый дом. Частный трехэтажный пансион. Он явно знавал и лучшие времена, но и сейчас был уютным, хотя и предельно скромным. Или как отзывались о подобных заведениях люди со средствами — «убогим».
Под самой крышей, в одной из трех каморок — бедно обставленной, практически, полупустой — лежал на кровати человек. Тот самый господин в сером. В пиджачной паре и замызганных ботинках. Казалось, на это жалкое, узкое ложе его швырнула какая-то неведомая злая сила. Швырнула бесцеремонно, как тряпичную куклу. И не только обездвижила, но и лишила слуха. Дождевые струи будто задумали продолбить дыру — и не одну! — и в черепице, и в камне, стучали, били, колошматили! Грохотали так, что хоть уши затыкай. Но человек на кровати — не реагировал, уши его были «запечатаны». Глаза его были полузакрыты, на губах — играла улыбка. Блаженство, неземное и бесконечное — вот что он сейчас испытывал. И будет испытывать еще… м-мм!.. некоторое время. На грязном половичке у кровати лежала выпавшая из ослабевшей руки коробочка. Картонная коробочка, обрамленная бумажными кружевами.
Далеко за полночь, в неказистом домике на территории автостоянки «Райские кущи», томился охранник. И наблюдал, как за окнами то и дело подмигивал в ночи синий огонек. И вот еще один, и еще… десятка три отсюда можно насчитать, если не полениться. Может, и больше.
— Спят наши синеглазки, — с нежностью произнес охранник. — Интересно, снится им что-нибудь и если да, то что?
Он с тоской глянул на остывающий кофе. Щас бы пивка — темного, бархатного. Или вискарика глоток. Но лучше — два… нет, не глотка, стакана, хе-хе. Нельзя. Ни один, ни два — учуют, с работы попрут, а это невесело. И спать охота, хоть ты спички в глаза вставляй. «За те деньги, что я вам плачу — вы мне еще в ножки должны кланяться, Сименс! А не бухтеть о добавке. Будете надоедать — и то, что есть, урежу. Я найду, за что. Дождетесь!»
«Чтоб тебя воши заели, жадная ты сволочь. Будто курица, все под себя гребешь, тьфу!», думал охранник. От огорчения его потянуло на философию. «Вот почему так — если работа приятная, то жалованье — дрянь, и начальство — дерьмо? Хотел бы я знать, почему? Почитать бы блаженного Августина — у квартирной хозяйки где-то валяется томик. Сам видел. Да толку с того? Читай, не читай — ни хрена не понять. Обойдусь!» Охранник отпил глоток остывшего кофе, скривился и вылил остатки в окно. Взгляд его вновь упал на авто. «Синеглазушки мои. Одна радость — вы, покруче любой философии будете. И толковать здесь нечего.»
«Луна плавала среди облаков —
Как обмылок в грязной пене».
Майкл Гизли — для своих «Гризли» или попросту «Медведь», стажер Управления полиции, сидел в дежурке. Прочитав эти строки, он отложил купленный накануне томик и, с тоской, уставился на небо. Как будто искал там вещественные доказательства, вынудившие неизвестного ему поэта написать вот это вот… хм, словесное непотребство. И он их нашел, выглянув в окно. Красавица Луна — возлюбленная поэтов всех времен и народов, серебряная монета вечности, светильник Бога — и впрямь плавала среди облаков, как обмылок. И в очень грязной пене. Гризли даже негромко застонал от досады.
— Чего пялишься, дура?! — со злостью рявкнул он. — Ребята там, а я здесь. Кого-то из них сегодня убьют — а я здесь, твою мать! здесь! и помочь ничем не могу… поняла ты, дура ты круглая, идиотская?!
Он шарахнул по столу кулачищем. Стоящие на нем чашки и стаканы жалобно зазвенели. Один покатился по гладкой поверхности, упал и разбился вдребезги. Так и чья-то жизнь сегодня разобьется, подумал Гизли. А, может быть, уже того… разбилась.
«Господи, какой же я истерик, оказывается. Не зря бабуля отговаривала идти в полицию — мол, не с твоей, дитё, тонкой душевной организацией там служить. Так и сказала: „с тонкой“, бг-г!» Он поневоле усмехнулся и покачал головой. Майкл Гизли — грубиян, медведь, не держащий острого или резкого слова ни в кулаке, ни в кармане, никого (и ничего почти!) не боящийся… и вдруг такие нежности.
В оконном стекле смутно отражалась его немелкая фигура, которую даже темная форма не могла сделать ни меньше, ни уже. «Эхе-хе», подумал Гизли. «Ты, парень, на себя в зеркало глянь. Не полицейский, а натуральный
