им обоим хотелось в это верить! И да простят там, наверху, их юный эгоизм — искренне желали, чтобы зло исчезло хотя бы здесь, в этом городе. Пускай не навсегда, только на сегодня, всего-то — на один день, ясный и солнечный. Это ведь такая малость, золотая песчинка вечности. Ну, что вам стоит?!
Наконец, они подошли к двухэтажному каменному домишке под аляповатой, но симпатичной вывеской «Две дороги». В трех шагах от входной двери «дремал» чей-то «старичок» — одна из первых марок гоночных авто. Подойдя к нему, Мерседес улыбнулась, погладила капот, наклонилась и прошептала что-то очень нежное. И мутные, подслеповатые от старости, местами потрескавшиеся, фары мигнули ей в ответ.
Майкл Гизли ничего не заметил: ему сейчас было плевать и на весь мир, и на старое авто. Он не сводил глаз с девушки.
— Во я дурак! Идиот беспамятный! — неожиданно воскликнул Майкл Гизли и покраснел. — Я ж тебе подарок купил. На вот… держи.
Он осторожно поставил на ладонь девушке стеклянную машинку. Совсем крохотную, дюйма полтора в длину. Луч солнца упал на нее, и машинка засверкала, будто сделанная не из грошового стекла, а из бриллиантов. «Но превыше хлеба — любовь».
— Это мне? — севшим голосом произнесла Мерседес.
— Тебе, конечно.
Он помолчал немного… а потом разозлился на самого себя. Да скажи ты ей, скажи! Идиот…
— Если ты думаешь, что я из-за денег твоих — я сейчас уйду. Мне на них плевать… насрать мне на твои миллионы, ясно? Если бы тебя обобрали, оставили — в чем стоишь… все равно мне… поняла?
Он запнулся. Щас опять наговорит, че не надо. Медведь — он и есть медведь, что ты будешь делать.
— Я поняла, — сказала Мерседес. — Идем уже, а? Очень есть охота. Что там, говоришь, яичница с беконом?
— И креветки в сухарях.
— И копченые свиные уши?
— Ага, — робко улыбнулся Майкл Гизли. — Такие хрустящие, мм! Я аж три порции съел — и мало было.
— Тогда чего мы тут застряли?
«Старичок»-гонщик за их спиной вновь очнулся от сна и одобряюще подмигнул фарами.
…Они вошли внутрь и огляделись.
Народу в баре оказалось совсем немного, по пальцам сосчитать. Часть азартно обсуждала запись очередного ралли, спорила до хрипоты, но не переходя на личности. По-доброму то есть. Драки тоже не планировалось, угу, понял Майкл Гизли — и, в очередной раз, мысленно порадовался, что набрел на это уютное местечко.
В самом дальнем углу, возле камина, они заметили немолодого мужчину. На столике перед ним красовался скромный, но впечатляющий натюрморт: кружка «бархатного» портера (ровно кварта[i]), мятая пачка сигарет — уже полупустая, два больших румяных яблока, медовых и полупрозрачных, и картонная папка на завязочках. Ее содержимое он как раз изучал. Почувствовав их взгляды, мужчина оторвался от своего увлекательного занятия, улыбнулся и приветственно помахал им рукой. Да, это был он — комиссар Фома Савлински, собственной персоной. Майкл Гизли мог поклясться чем угодно и кому угодно — в папке были материалы очередного дела. Разумеется, уголовного. Как же иначе?
У ног господина комиссара каменным изваянием застыл огромный пес с умными глазами.
[i] 0.946 л
[i] Наблюдатели, следующие за интересующим полицию человеком
