Антону не спалось. Да и какой тут, к черту, сон, если нервы на взводе? Еще и шелест кругом, треск неумолчный. То там, то здесь дичина пошумит. Весь зверь, от мала до велика, на кормежку вышел. Хочешь не хочешь, а дергаешься на каждый громкий звук.
«Да, попал я в историю. Того и гляди крыша уедет. Не явь, не сон, а какая-то дурная тягомотина. Тут бы действительно превратиться в какую-нибудь вещь в себе, в сомнамбулу бесчувственную и ни о чем не думать. Но как? Не йог же, блин, не Штирлиц. Никто такому никогда не учил. А сам хрен освоишь. Вот и вертится постоянно в мозгах то одна, то другая дрянь.
Интересно, сколько я уже в этой кутерьме кувыркаюсь? Так, давай-ка прикинем. Почти трое суток я корневал. На зимовье у Чеботаря – четверо. Потом в пещере этой. Вот тебе пять. У чухонца да у Геонки. Уже неделя получается. Где-то так, если ничего не напутал. От этой кутерьмы уже ум за разум заходит.
Дома, наверное, атас полный. Ирина всех, кого только можно, на уши поставила. Представляю себе, как ее сейчас забрало! Ничего, роднушечка, теперь, глядишь, и просветлеет маленько у тебя в головенке. Поймешь наконец-то, что мужик-то тебе вовсе не такой уж и хреновенький достался. Ведь оно всегда так. Что имеем, не храним, потерявши плачем. Да, блин, еще как! Ничего-ничего, дуреха ты моя. Горе ты мое луковое. Вернусь я, никуда не денусь».
Антон заиграл желваками, вскочил на ноги. В глазах задрожали слезы. Он выругался, почувствовав злость на себя за минутную позорную слабость, потом грубо обтерся рукавом.
«Нет, паря, так у нас дело не пойдет. Хватит уже нюни распускать! Что ты как баба плаксивая?!»
Антон перетащил в низинку Ингтонку, завел нодью. Он пощупал сожалеющим взглядом измученное заострившееся лицо приятеля, осторожно положил руку ему на лоб.
Его мысли сами собой переметнулись на другое:
«А с Игорехой что-то непонятное творится. Вроде бы жара нет, и не так уж много крови потерял. Ведь когда его Валерьяныч перевязывал, рана уже почти и не кровила. Тогда почему же он до сих пор в таком глухом отрубе? Может быть, это у него на нервной почве? Последствия тяжелого шока? Неужели еще один кандидат в дурдом наметился? Тьфу-тьфу. – Он постучал по дереву. – Опять всякой чушью себе башку забиваешь?»
Кукожится и плавится под жарким пламенем на бревнах рыхлое подгнившее корье. Тянет в ноздри пряным настоянным таежным духом. От кедровой смолки. От подсохших лишаев. От липовок и берестянок [76] . От лимонника, калины, барбариса, прихваченных первыми морозцами.
Тянет и тянет, кружит голову.
Ревет, трубит где-то далеко за рекой старый усталый зюбряк-рогач. Его вызов нетерпеливо принимает молодой, не в меру горячий соперник.
Струится, льется откуда-то из черной беспросветной вышины, из-за плотно сомкнутых древесных крон протяжный рунный гам гусиных клиньев. Плывет и плывет. Льется и льется, исподволь холодной затяжной тоской обнимая душу.
Звенит, заливается в слепящей вышине невидимый жаворонок. Все выше, и выше, и выше.
Колышется в знойном мареве пойменная луговина, залитая солнцем.
Ворчливо гудят шмели. Шуршат в поникших травах лупоглазые стрекозы.
Густо пахнет раскаленной разомлевшей землей, клевером, осокой, стрелолистом.
Душно. Дышать нечем.
Никитка, сынок, совсем еще клопыш, торопится, бежит навстречу. Ножка подвернулась. Шлепнулся. Лежит, глядит испуганно, с обидой выпятив опухшие губенки. Мордашка вся в цветочной пыльце. Она лежит на конопушках носика, ушках, ресничках. Вот-вот зайдется, заревет в голос.
Антон обнимает его, силится поднять с земли, но не может. Почему-то совсем нет в руках прежней силы. Изошла куда-то вся, истончилась. Спина уже дрожит, в ушах стоит звон.
Отчаянный страшный крик рвется из его горла. Но он не слышит своего голоса, только хлопает пересохшим ртом. Антон будто онемел, отчего-то стал безъязыким.
Кто-то темный стоит впереди. Громадные ичиги, стертые на носках, подвязаны размочаленной бечевкой.
Антон поднимает глаза и видит, что это Лембит.
Чухонец стоит, щерится во всю пасть, по-волчьи, сжимая в руках ружье, сверлит его горящим сатанинским взглядом и зовет:
– Ну, иди уже. Чего не идешь?
– Так ты же стрелять будешь.
– Может, и буду. Тебе-то что за беда? Ты ведь и так уже дохлый.
– Врешь ты все, сволочь! Ты же в меня не попал!
– Не я, так другие. Какая разница? Все равно же мертвый и всегда теперь таким будешь.
Много людей. Очень. Ирина с детьми. Чеботарь. Геонка с Одакой. Сергей с Валерьянычем.
Тесно стоят. Плечом к плечу. Смотрят на него с каким-то немым укором.
Он идет к ним. Бредет и бредет, а все никак не приблизится. Будто тужится вхолостую на какой-то беговой дорожке. Уже и спина в испарине, ноги жгутом скрутило, а все никак. Все без толку.
В лицо веет гарью и диким смрадом. Вот она, тварь! Уже совсем близко. Она кружится над ними, щелкает зубищами, хлопает громадными перепончатыми крыльями. Все ниже, и ниже, и ниже.
Но ее никто не видит. Только он!
Антон кричит. Орет и орет. Но они его не слышат. Да и сам он тоже.
Он очнулся от толчка в плечо, распахнул глаза, сфокусировал взгляд, и от ужаса дыхание его перехватило. В двух шагах с ружьем наперевес стоял Авдей. На фоне Валерьяныча, скалой возвышающегося за его спиной, он выглядел как какой-то пацан-недомерок. На его мерзкой харе подрагивала сладкая елейная улыбочка. Вот-вот от смеха прыснет:
– Ты что же, бесстыдник, думаешь, что я тебе померещился? Да нет же, паря. Это и в самом деле я. Не пробуй за железки свои хвататься по простоте душевной. Не скрою, злой я на тебя нынче. Не так, как давеча. Побольше. Подкузьмил ты мне, поганец. Потому и не будет тебе больше от меня никакого послабления. Только ворохнешься, вмиг обрею. Оба ушка запросто отрежу и носишко твой пронырливый до кучки прихвачу. Станешь ты у меня тогда еще глаже, чем корешок твой, кругленький да ровненький, совсем как тыковка. Роток, глазенки да четыре дырочки. Моргнуть не успеешь. Знаешь же, что я могу, да? – Авдей обождал немного, убедился в том, что Антон в полной мере усвоил его недвусмысленное предупреждение, и продолжил: – Вот и хорошо, коли так. А теперь бери-ка дружка своего закадычного, грузи его на горб да тащи в лодку. Давай уже, паря, пошустрей, не томи. Недосуг мне тут лишку с вами прохлаждаться. Кроме вас, замудонцев редкостных, еще дел невпроворот.
Антон попробовал растолкать Ингтонку, привести его в чувство, но тот только слабо простонал, не открывая глаз. Даже когда Антон, подсев, взваливал приятеля на плечо, ни одна мышца его безвольно обвисшего тела не напряглась. Вроде не живой человек, а какой-то тяжеленный мешок с костями.
Погрузить Ингтонку в лодку помог Валерьяныч. При этом Антон старался заглянуть в его глаза, в продажную поганую душонку, но зря. У него так ничего и не вышло. Мужик упорно косил морду в сторону, как будто действительно испытывал порядочные угрызения совести.
– Ну вот и славненько, – подытожил Авдей, когда они закончили укладывать раненого. – Люблю, когда ты смирный да обходительный. Теперь и сам следом залазь. Вон туда, чтобы ты у меня завсегда на глазке был.
Моторка оказалась той же знакомой дюралькой, на которой накануне вечером Валерьяныч переправил их с Ингтонкой через реку. Шла она ходко и, несмотря на немалую загрузку, с приподнятым носом, касалась бурлящего потока только серединой широкого, слегка закругленного днища.
Понемногу светало. Постепенно проявлялись, выплывали из темени очертания крутых скалистых берегов, черные головки топляков, пляшущих по краям быстрины, частые высокие заломы.
Антон сидел на переднем сиденье, ощущая, как беспрестанно тычется ему в спину ружейный ствол, и с трудом ворочал перекаленными мозгами: «Значит, их теперь уже четверо? Это против меня одного. Если Геонка и жив еще, то на серьезную помощь с его стороны, конечно же, не стоит и рассчитывать. Староват он больно для такой рубиловки.
Даже если я разживусь каким-то оружием, то отбиться от такой оравы будет очень трудно, если вообще возможно. Один сволочной Валерьяныч чего стоит! Да и эти уродцы, Авдей да чухонец, тоже не слабого десятка. Стреляют они все получше меня. Нет. Вряд ли из этой затеи выйдет что-либо путное.
Может, взять да сигануть сейчас через борт, а там будь что будет?.. Нет. Это тоже не вариант. Не успею. Даже если и успел бы, то что дальше? Были бы берега пологими, тогда еще куда ни шло. А так не стоит и дергаться понапрасну. Только свой конец беспонтово приблизишь и ничего больше. Что же там у них, на этой чухонской заимке, за сходняк такой? Чем же эти братцы-хватцы таким секретным промышляют?»
На кордон они приплыли еще до восхода солнца. Его первые лучи только слегка позолотили самые макушки сопок. На причале никого не было.
«Решил, как видно, мурло чухонское, никакой торжественной встречи мне не устраивать. Мол, не по Сеньке шапка, – про себя съехидничал Антон. – А жаль, конечно. Не терпится поскорей поручкаться да потискаться по-дружески. Соскучился я по нему, другу сердешному».
