- Вроде бы звонят? - спросил он.
- Не слышу...
Он чуть не выбранил ее за то, что она не спешит привести себя в порядок. Она лежала на кушетке с зарумянившимися щеками, с губами еще влажными от поцелуев, и, когда в дверь постучали, Жиль поймал на ли-. це Алисы счастливую улыбку.
- Это Жижи! - объявила она.
Жиль не сомневался: она нарочно все подстроила. Расставила ему ловушку. Сколько бы Алиса ни притворялась удивленной, она - Жиль был уверен в этом - знала, в котором часу явится ее подружка.
Придерживая рукой наспех запахнутый пеньюар, Алиса подбежала к дверям, расцеловалась с гостьей.
- Ты уже здесь, старушка?
Она ничего не добавила. Она просто направилась к кушетке, чтобы поправить подушки.
Жиль, у которого еще оставалось время, поднялся на третий этаж и с минуту постоял на пороге дядиной спальни.
В одиннадцать утра они с Ренке завернули в "Лотарингский бар", как это ежедневно делал Мовуазен. Бабен с сигарой в зубах восседал на своем месте у окна, перед ним стоял полупустой стакан. Увидев, как вошедшие садятся за столик, он саркастически ухмыльнулся, но не сказал ни слова.
Что за отношения связывали Бабена с Октавом Мовуазеном? Оба они, как заявил Бабен, были одной породы. Оба начинали с нуля. Для обоих жизнь стала жестокой борьбой.
Известное сходство между ними было и в том, как они проводили день. Ни дом, ни семья не играли для них никакой роли. Бабен - это было известно каждому- возвращался к себе лишь по обязанности и выказывал домашним, включая сына и двух дочерей, презрительное безразличие.
Вся жизнь его сосредоточивалась в уголке кафе, откуда, массивный, застывший, неподвижный, он направлял ход своих дел.
Мовуазен, всегда один, шел по улицам города, выдерживая свое расписание так же строго, как его грузовики.
Бабен время от времени заказывал что-нибудь выпить.
В одиннадцать утра оба отшельника встречались. Не двигало ли ими нечто вроде потребности помериться взглядом? Руки они друг другу не подавали, заверил Жиля Ренке. Входя, Мовуазен издавал ворчание, которое могло при нужде сойти за "Доброе утро!", и делал рукой еле приметный жест. Потом подходил к стойке красного дерева. Делать заказ ему было не надо: хозяин бара, человек с мордочкой кролика, тут же приносил бутылку портвейна.
Их не интересовало, одни они в кафе или нет. Те несколько фраз, которыми они обменивались, были понятны только им.
- Эрвино ездил в Ла-Паллис?
- С четверть часа назад вернулся. Я видел.
- Подрядчик-строитель возомнил, что может работать в одиночку. Адвокату поручено описать его имущество...
- "Светлячок"?
- Судно Плантеля задержано на Азорах местными властями за лов рыбы в запретных водах. В ход пущены самые высокие связи. Поднят на ноги сам министр торгового флота...
Эта бутылка портвейна на прилавке... Мовуазен пил не такой портвейн, как все. Ему подавали его собственный. Когда запасы иссякали, он посылал в "Лотарингский бар" новый ящик.
"Надо будет справиться у врача, - подумал Жиль,- можно ли подсыпать мышьяку в портвейн так, чтобы пьющий не заметил привкуса".
Бабен?.. Но тогда придется предположить соучастие хозяина бара, этого человека с мордочкой кролика...
Итак, пока что только две версии: либо Бабен, либо мадам Ренке.
- Пошли...
Новый осмотр и обход всех служб в гараже. Иногда, на ходу, бумага на подпись. Затем безмолвный завтрак наверху, с глазу на глаз с Колеттой.
Теперь наступило время сиесты. Мовуазен уходил к себе и тяжело опускался в кресло. Около часа неподвижно сидел, свесив руки, смежив глаза, открыв рот и, как уверяет мадам Ренке, похрапывая.
- Из-за сердца он никогда не пил кофе в полдень - ни в столовой, ни у себя...
Жиль посмотрел за окно и увидел Ренке, который ожидал его у решетки, наблюдая за снующими взад-вперед грузовиками. Проходя мимо своих комнат, он услышал взрывы смеха и почувствовал себя неловко, словно был уверен, что Алиса поверяет сейчас подружке интимные тайны.
- Вот и вы, месье Жиль!.. Теперь наступает время, когда он подписывал дневную почту. Кстати...
Ренке отвел молодого человека подальше от толпы, кишевшей вокруг машин.
- Не знаю, представляет ли это какой-нибудь интерес... Отправляясь завтракать, я повстречал одного своего бывшего коллегу. Среди анонимных писем, ежедневно поступающих в полицию в связи с нашим делом, попалось и такое, где Пуано обвиняется в том, что как-то вечером он в пьяном виде произносил угрозы по адресу своего хозяина. Кажется, он его действительно ненавидел.
- Я знаю.
Жиль помнил о растрате Пуано и поведении Мовуазена. Но как мог управляющий гаражом, вечно занятый в бывшей церкви, отравить его дядю?
Они вошли в просторный зал. Жиль заглянул в конторку к тестю, у которого, когда его отрывали от дела, всегда был такой вид, словно он застигнут на месте преступления.
- Скажите, папа...
Странное дело! Сегодня ему было труднее, чем раньше, произнести "папа", обращаясь к этому честному труженику с кустистыми бровями и гладким, как слоновая кость, черепом.
- Мой дядя заходил к вам в это время, не правда ли?
- Да, заходил. Ни слова не говоря, садился на мое место. Он мог бы оборудовать себе кабинет, но не хотел. Когда я однажды заикнулся об этом, он посмотрел на меня так, словно давал понять, что я суюсь не в свое дело. У него не было даже ручки - он брал мою. Исходящие на подпись лежали вот в этой серой папке. На первый взгляд казалось, что он их не читает, но на самом деле он прекрасно знал, что подписывает. Чернила он разбрызгивал - рука у него была тяжелая. Время от времени он отдувался и поглядывал через стекла. Потом вставал и прощался: "До свиданья, месье Лепар!" Он всегда прибавлял "месье", даже когда обращался к последнему из водителей-учеников, но произносил это слово так... В общем, трудно было понять, то ли он над тобой потешается, то ли презирает тебя...
И опять причалы, опять улицы, разрезанные солнцем надвое - один тротуар в тени, другой весь сверкает.
- Он вторично наведывался в банк Уврара, - рассказывал Ренке. - В этот час из Парижа поступает свежий биржевой бюллетень. Приходят также центральные газеты. Мовуазен покупал их разом полдюжины. Они оттопыривали ему левый карман, высовывались оттуда... Таким образом, месье Жиль, мы проследили его путь примерно до четырех часов. В течение следующего часа программа варьировалась. Именно этот промежуток в распорядке дня вашего дяди доставил мне больше всего хлопот. Иногда он добирался до Плас д'Арм и заходил к сенатору Пену-Рато... Сам я туда не совался - меня просто не пустили бы на порог... Иногда он отправлялся на улицу Гаргулло и вваливался в контору мэтра Эрвино. Не здороваясь, проходил через комнату клерков и распахивал обитую дверь в кабинет нотариуса, даже если у того сидел клиент. Наведывался Мовуазен и в контору фирмы "Басе и Плантель". Это бывало в дни собраний так называемого синдиката. Меня лично поразила одна подробность: ваш дядя всегда являлся на эти заседания последним и неизменно уходил первым...
Когда они шли по улице Эвеко, Жиль посмотрел на окна дома, где жила мать его тетки, но никого не заметил сквозь занавески. Уж не надеялся ли он увидеть Колетту?
Улица Эскаль: стены, которые были свидетелями любви его родителей; сводчатые ворота бывшей частной музыкальной школы.
Ренке извлек из кармана блокнот, сверился со своими записями.
- Часов около пяти ваш дядя заворачивал к мадам Элуа...
Они прошли под Большой часовой башней и выбрались на залитые солнцем набережные, где в этот час было особенно людно. Теплые дни в этом году наступили рано, на террасах кафе было полно народу, и люди с любопытством поглядывали на наследника Мовуазена, шагавшего мимо них в сопровождении бывшего инспектора полиции.
- Зайдете? Жиль колебался.
- Я получил кое-какие сведения от одного здешнего кладовщика - он дальняя родня моей жены. По его словам, стоило вашей тетке завидеть на тротуаре фигуру Октава Мовуазена, как у нее вырывалось: "А вот и медведь!" Так его всегда называли в этом доме. Когда ваш дядя брался за ручку двери, ваша тетушка Элуа нажимала на кнопку звонка, проведенного наверх, в квартиру. Это означало, что пора готовить поднос с чаем и нести его вниз...
Жиль с Ренке остановились у пристани для судов, курсирующих между городом и островами Ре и Олерон. Одно из них должно было вот-вот отвалить, и матросы, сбиваясь с ног, загоняли на палубу упирающихся коров. Толпа покатывалась со смеху.
- Иногда он заставал в магазине вашего кузена Боба, но тот немедленно исчезал. Ваш дядя не желал его видеть. Он называл его не иначе как гаденышем, и мать не осмеливалась протестовать. "Где этот гаденыш, ваш сынок?" - осведомлялся Мовуазен, не снимая шляпы и не вынимая рук из карманов. Он любил бродить по магазину. Брал коробку сардин, канистру с керосином, осматривал, обнюхивал. "У кого купили? Почем?.." И все трепетали. Мадам Элуа знаком призывала приказчиков к молчанию. Если в магазине оказывался капитан, явившийся сделать заказ, Мовуазен слушал, потом внезапно вмешивался в разговор и двумя-тремя категорическими фразами решал вопрос. Вскоре сверху спускалась служанка с подносом, вносила чай в конторку вашей тетки, и лишь после этого туда заходил Октав Мовуазен. Зимой он становился к печке и грел спину. Летом снимал шляпу, утирал лоб и опять нахлобучивал ее на голову. Полдничал ваш дядя всегда одинаково: две чашки слабого чая и тосты, которые он намазывал апельсиновым повидлом. Как и везде, он садился на место мадам Элуа, с таким видом, словно он здесь хозяин. Без стеснения просматривал попадавшиеся под руку письма, счета, векселя... Вот и все, что мне удалось узнать, месье Жиль. Если все-таки зайдете, мне, пожалуй, лучше вас подождать.
