– Вам будет стыдно, – вырвалось у меня, – за эти слова, когда выяснится, что я невиновен.
– Поживем – увидим. Ну так как насчет оставшихся дыр?
– Дайте подумать.
– Как угодно, не возражаем.
Я размышлял, говорить или не говорить им о покушении на мою жизнь, о мальчике, которого убили вместо меня. Но они же махнут на это рукой, сочтя за совпадение, или даже постараются пришить мне еще и это убийство. И уж в любом случае не погладят по головке за то, что ввел следствие в заблуждение тем, что скрыл свою причастность к делу Вилфорда – Боулз.
Но почему мне мерещится что-то важное в этом покушении на мою жизнь или в том, что вместо меня убили того мальчишку. Нет, не вместо меня, просто в том, что его убили.
Неужели его наметили жертвой? Нет, конечно, не его, а меня, в этом нет сомнений. Но, когда мальчик погиб, что-то изменилось, вот только что и где?
Сидевший передо мной детектив спросил:
– Ну? Что-нибудь придумали?
Мои мысли витали где-то очень далеко, вокруг того мертвого мальчика, я пытался понять, при чем здесь он и где собака зарыта. Покачав головой, я ответил:
– Подождите минутку. Что-то наклевывается – дайте мне еще чуть-чуть подумать.
Другой из их компании сделал какое-то замечание, но я не прислушивался к его словам. Только для того, чтобы не молчать и выиграть время для размышлений, я поинтересовался:
– Если Донлон знал, что убийца – я, почему же он подпустил меня к себе и позволил застрелить из своего собственного пистолета?
– Он вас недооценил. Решил, что вы только с женщинами и детьми храбрец.
– Они – не дети, – рассеянно возразил я, хотя сам же считал их детьми, едва начавшими постигать взрослый мир. Но в обычном смысле этого слова детьми их назвать было нельзя.
Единственным убитым ребенком был этот мальчик. Убитым вместо меня.
– Эврика! – воскликнул я.
– Ну что еще?
– Наконец-то до меня дошло, – сказал я вместо ответа. – Теперь все стало на свои места.
– Ну так просветите нас, – предложил он.
Я покачал головой:
– Нет, не сейчас. Вы через какое-то время сами все узнаете. Сейчас вы хотите пришить мне убийство Донлона, что ж, давайте с этим покончим. А когда вам станет ясно, что я невиновен, тогда я хочу видеть капитана Дрисколла. Никому из вас я ни слова не скажу. Я буду говорить только с капитаном и только наедине, без свидетелей.
– Что вы собираетесь сделать, Тобин, вызвать его на дуэль один на один? – рассмеялся главный.
– Нет, – ответил я. – Я собираюсь сообщить ему имя убийцы.
– Какой драматизм. Мы все под впечатлением, Тобин.
– Я тоже, – сказал я, думая совсем о другом. Тот, что сидел передо мной, спросил:
– Ну что – все? Больше к нам вопросов нет?
– Сдаюсь.
Он поднялся на ноги:
– Тогда пошли.
В одиннадцать часов меня наконец отвели в камеру и оставили в покое. Если до тех пор ничего не случится, меня продержат здесь до середины завтрашнего дня, а затем переведут в городскую тюрьму. Я едва дождался, пока окажусь наедине с самим собой, освобожденный от необходимости думать, говорить, двигаться, и груз ответственности больше не будет давить на мои плечи.
Использовав положенный мне телефонный звонок, я известил Кейт о том, где я нахожусь и что случилось, и попытался успокоить ее, что через день-два все уладится. Она, само собой, ни одному моему слову не поверила, решила, что я влип в серьезную переделку, и настояла на том, чтобы позвонить Фрэнку Кантору, адвокату, который давно уже вел мои дела. Приехал Фрэнк, он хотел поговорить со мной, выяснить все, что можно, я же желал только одного – чтобы меня оставили в покое. Я не мог быть с ним полностью откровенным, так как опасался, что он не сможет держать язык за зубами. Во время беседы мы оба чувствовали себя как на иголках: он пытался вытянуть из меня сведения, я отмалчивался и кончилось все тем, что он ушел, разозлившись на меня.
Еще у меня состоялась встреча с дотошным молодым человеком из окружной прокуратуры. Для него я был пешкой в захватывающей игре под названием “Правосудие”, его задачей было в целости и сохранности подвести меня к электрическому стулу, избежав неприятностей с Верховным судом. Мы подробно обсудили мои права, я заверил его, что никакого признания из меня не выудили и что в самом начале мне сообщили правила игры и то, какие я могу делать ходы, и он, наконец, удалился с довольным видом примерного ученика, в ранце которого – выполненное должным образом домашнее задание.
В дополнение ко встречам с юристами как с той, так и с другой стороны мне также пришлось пройти всю рутину, связанную с содержанием под стражей. У меня взяли отпечатки пальцев, сфотографировали в полный рост и в профиль, я ответил на все положенные вопросы, пока полицейский за пишущей машинкой заполнял необходимые бланки; я вывернул карманы, сдал бумажник, ключи, часы, пояс и шнурки тощему безучастному дежурному, и меня тщательно обыскали с головы до ног.
Я и раньше много раз участвовал во всей этой волынке, но не в этом качестве. В прошлом я был тем, кто стоял сбоку подозреваемого и со скукой наблюдал за долгим, похожим на детскую игру процессом, когда каждый палец макают в черную краску и прижимают к бумаге, за вспышками и щелканьем затворов фотоаппаратов – словом, за всеми теми мелкими шажками, которые вынужден проделать человек, чтобы пройти стадию обезличивания и превратиться в заключенного. Страх и замешательство тех, кто проходил это впервые, всегда мне действовали на нервы, и я предпочитал иметь дело с тупым равнодушием привычных ко всему рецидивистов. О них я и думал теперь, сам проходя через не раз виденную рутину, черпая в воспоминаниях то, как они себя вели, как пытались сохранить свое человеческое достоинство. Я мысленно становился с ними в один ряд и словно чувствовал их поддержку и солидарность. Мне надо выжить!
Но главным было то, что я был убежден, что долго здесь не задержусь, и в моем случае все это не больше чем волынка – пустая трата времени. Как бы я себя чувствовал, будь я виновен или если бы был неуверен в способности доказать свою правоту – сказать не могу. Возможно, философии у меня бы поубавилось, чувство страха и одиночества в большей степени давало бы себя знать.
Что же касается двух детективов, исполнявших теперь ту роль, которую некогда играл я, то лица их все время оставались бесстрастными. Но в прошлом и мое лицо было столь же выразительным, поэтому невозможно было сказать, что эти двое думают или чувствуют и как ко мне относятся.
В разгар этой тягомотины меня отвели в небольшую комнату с длинным столом и стульями вдоль него, где подали ужин. Похожий на тот, который жена тебе приносит на подносе к телевизору, с той разницей, что поднос был больше, толще, древний и обшарпанный. Мясо под соусом напоминало говядину. То, что мне рассказывали бывшие заключенные, оказалось абсолютной правдой: еда в тюрьме дурно пахнет.
Я покорно и молчаливо принимал все это: допросы, фотографии, черную краску и жалкую пищу. Борьбы с меня пока хватит! Я вышел в мир, покинул пещеру отшельника, чтобы выполнить определенную задачу. Теперь я ее выполнил или почти выполнил, и до прихода капитана Дрисколла мне больше нечего было делать. А тем временем власти Нью-Йорка – на это я вправе был рассчитывать – должны были предоставить в полное мое распоряжение камеру, лучшую пещеру, о которой любой отшельник мог только мечтать, чтобы удалиться от мира, где я мог полностью расслабиться, забыть обо всех и вся и начать собирать себя по крупинкам.
Лежа в камере на койке, рассматривая серый металлический потолок, я впервые, наверное, за долгие часы вспомнил про свою стену. Она стояла перед моим мысленным взором; прямая и толстая, основание из цементных блоков в земле, ниже линии мерзлоты, в траншее, огибающей двор с одной стороны и частично – сзади, гладкий и ровный ряд цементных блоков, уже уложенных, причем капитально. Закончив рыть траншею, проложив ее вдоль трех сторон двора и подведя два конца к дому, я мог, собственно, приступить к возведению стены. С той скоростью, с которой я трудился, а я не спешил закончить работу, так как потом мне больше делать будет нечего, я, возможно, доведу стену до поверхности земли до того, как первый настоящий зимний снег заставит меня отложить работу и подождать до весны. Интересно, успею ли? Я решил, что от блоков перейду к кирпичу, ниже уровня земли стена будет в два кирпича толщиной, чтобы легче было адаптироваться к неровностям почвы. Кирпичи я, разумеется, уложу в два ряда, оставив между ними открытое пространство, куда утрамбую выкопанную из траншеи землю. Все это я тщательно распланировал, и в голове, и на бумаге, и, кроме того, вбил в землю вешки и протянул между ними проволоку, чтобы отметить, где должна проходить траншея. Все это было выполнено с должной добросовестностью и вниманием, так как имело огромное значение для возведения самой стены. А когда стена будет завершена – десять футов в высоту, – то полностью оградит двор. Тогда в него иначе, как через дом, уже не проникнешь.
