— И девушке будет защита. У вас тут по ночам как, шалят? — Турецкий обернулся к егерю.
— Все бывает. На той неделе, к примеру, сразу семь машин дорогих к ангелам отправились.
— Красиво живете! — покачал головой Александр Борисович.
— Да ведь... и не жалуемся. Оно хоть и город, а все большая деревня.
— А что, Тихон Платонович, пока нет ребят, давайте поговорим. Я читал ваше письмо к Вячеславу Ивановичу. Говорю сразу: Славка — мой друг, причем давний. Поэтому можете ничего не стесняться, говорить как ему. Он, кстати, уже звонил моему Володе, — Турецкий кивнул за дверь, куда ушли Поремский с Ниной, — и обещал быть завтра до обеда. Но тогда у нас будут другие дела. А пока есть время, расскажите мне, что тут произошло на самом деле? Кто виноват во всей этой дикой истории? Если бандиты, так при чем здесь изнасилованные девушки? Вообще кому в голову пришла такая расправа и за что? Если вы это знаете...
— Про что не знаю, говорить не буду, — подумав, сказал егерь, — а вот кто главные злодеи, этого не утаю. И грех на душу не возьму, потому что это не грех, мерзавца мордой в его дерьмо окунуть...
Он очнулся от тупой боли в затылке. Вокруг пахло то ли бензином, то ли старой соляркой, ржавым металлом и застарелыми фекалиями.
Он лежал на куске брезента, разостланного либо на утоптанной голой земле, либо на прогнившем деревянном полу. Руки были спеленаты чем-то липким за спиной, точно также связаны были и щиколотки ног. Под головой — это он почувствовал сразу — лежала, видимо, его собственная фуражка.
Узкий луч света от нестерпимо сильного фонаря бил прямо в глаза, слепя и не давая возможности поглядеть по сторонам.
— Что, мусор, очухался? — услышал он равнодушный низкий голос. — Что ж ты, падла, так фраернулся?
Хотел ответить, но только тут понял, что и губы его тоже залеплены. Обычно это бандиты делают с помощью широкой ленты скотча. И тут был, похоже, тот случай. Значит, он в руках бандитов? Но почему?!
На его участке никаких разногласий с бригадой Прапорщика у майора не возникало. Каждый занимался исключительно своим делом. Сенькин получал свой доход от одних предпринимателей, братва — от своих, влияния практически не пересекались, значит, и претензий друг к другу быть не могло...
Но может быть, подумал вдруг майор, это они ему мстят за то, что во время зачистки подполковник Затырин велел взять с десяток бойцов, на которых упало его подозрение в связи со взрывами и поджогами последней недели? Ну так это к Затырину! Он-то, майор, здесь при чем! Пусть сами разбираются! Или они просто не знают и потому взяли его? Так надо это дело быстро исправить!
И Сенькин забился, замотал головой, показывая, что срочно хочет говорить.
Черная рука со стороны резко, с болью, сорвала с его губ липкую ленту. И майор первым делом вдохнул полной грудью.
— Братаны, вы знаете, кто я? — задыхаясь, спросил наконец.
— Головка от ...! — грубо ответил тот же голос. — Че пасть раззявил, мусор? Колись по делу, а то хлебало обратно залепим. Кто братанов сдал? За что замели?
Спросили про самое неприятное. Надо выкручиваться. А это значит — валить на подполковника. В конце концов, лично от майора, от участкового, ничего не требовалось при зачистке. Ну назвал адреса, про которые спрашивал подполковник. Так это ж в основном кто? Сволота всякая, которая лично его не уважала и в грош не ставила. А с братвой он конкретных дел не имел никогда. Зачем же ее сдавать?
И вот это все он попытался сбивчиво и, захлебываясь в торопливости, изложить.
Самое поганое, что он не видел, кто перед ним, лиц не мог различить, а от луча фонаря проклятого слезы текли из глаз и еще больше слепили. Но им было наплевать на его страдания.
Последовали новые вопросы, кто придумал зачистку? За что избивали молодежь в клубе? Куда девок всех увезли? Где их насиловали и кто конкретно?
И от новой серии вопросов в голове майора возникло подозрение, что, возможно, и не совсем бандиты его допрашивают, хотя они и разговаривают на матерном языке пополам с феней. И он стал оправдываться, что сам ничего не знал, что и его тоже подставили начальники, сделали крайним, хотя он всегда стоял за своих и не давал местных в обиду. В общем, вертелся ужом, доказывая свою полную невиновность.
— Вот же падла, мусор, — сказал все тот же грубый голос, — это за кого ж он нас держит, брателла? Дай я ему его же пушку в очко загоню?
Майор поизвивался еще, подергался, но привычной тяжести пистолета на боку не обнаружил, — значит, вытащили.
— Ништяк, лучше кабанчика подпалим... Горелку взял?
— Ща...
Через короткое время Сенькин услышал и даже увидел, как чуть в стороне от него зашипела, забила, то стихая, то усиливаясь до свиста, острая, ядовито-синяя струя пламени. И майора затрясло, заколотило так, что тело стало, словно само по себе, уже без его участия и как бы помимо его воли, извиваться, скручиваться и выгибаться, чтобы бессильно опасть и снова напрягаться и дергаться до сумасшествия.
Короткий, плоский удар по лицу сразу привел его в чувство.
— Либо ты колешься, сучара, либо поджариваем тебя, начиная с яиц. Кто придумал зачистку? Кому нужна была разборка?..
Резкое шипенье горелки, поставленной возле уха, подсказывало быстрые и максимально полные ответы. Все стал рассказывать Сенькин, ничего не скрывая, — как приехал к нему Затырин, что пил, чем конкретно занимался с его сотрудницей Люськой, которую он специально для этой цели и держит при себе, как он потребовал список, кого в нем отметил, а потом вызвал ОМОН. Много чего рассказал, пребывая будто в полузабытьи. А после, как ему стало известно на другой день, все, кого в тот вечер забрали в клубе и позже, по домам, сознались в совершении многих преступлений. Там и хранение оружия, и наркота, и проституция, и бандитизм, сознались в поджогах и взрывах, ничего не забыли — «висяков» зараз немерено закрыли, один бог знает сколько...
— Лепит горбатого? — спросил один.
— За фраеров держит, — ответил другой. — Ну сам хотел...
Немного успокоившийся было майор почувствовал, как железные пальцы ухватили его щиколотки и, резко разорвав путы, широко растянули ноги в стороны. А шипенье горелки переместилось с правой стороны к ногам. Он снова забился, дергая связанными руками. Но пламя приближалось к нему, и вот уже сквозь ткань брюк на ширинке он с ужасом почувствовал приближающийся смертельный жар. Из последних сил он истошно завопил, но крик не успел вырваться из его рта, ибо липкая пленка снова больно запечатала губы. Страх наваливался на майора, и одновременно усиливался и жар... Вот уже завоняло опаленной огнем тканью. Еще миг — и у него не выдержал желудок... И казалось, это было не облегчение, а последний, уже бессильный протест, сопровождаемый громким бурлением и ревом в кишках.
И снова что-то ударило майора по голове, отдалось легким взрывом, и сознание тихо покинуло его.
— Ты не сильно его отключил? Не окочурится? — спросил один.
— Как же, дождешься от такого... Нет, это у него от переизбытка чувств реакция. Поплавает в собственном дерьме и оклемается, — ответил второй и брезгливо отшвырнул в сторону безвольные, тяжелые ноги майора, после чего произнес совершенно непонятное для бандитов слово (это если б его мог сейчас услышать майор): — Вот же скунс поганый... Ну, кончаем? Давай его завернем пока в эту брезентуху, а потом выбросим ее. А то рядом находиться невозможно...
— Запись получилась четкая, я послушал, — сказал первый. — И тональность нормальная, с испугом, но без душевного надрыва. А куда его теперь девать? Домой к нему отвезем?
— Зачем, на службу доставим. Надо же сделать приятный подарок сослуживцам. Представляешь, приходят утром на работу, а там этот валяется — весь по уши в собственном дерьме... Приятный сюрприз любящей помощнице!
Связанного уже не скотчем, чтобы не оставлять своих отпечатков пальцев, а обычной тонкой бечевкой, Сенькина привезли к опорному пункту и аккуратно положили на лавочку, прямо под окном его собственного кабинета. Свет от подъезда сюда не доставал, было темно, да и вряд ли дежурному пришло бы в голову бродить среди ночи вокруг здания.
Сенькина укрыли с головой его же курткой, а пистолет засунули в изгаженные брюки, выказав тем самым дополнительное неуважение к офицерскому чину и должности милиционера. И так и оставили — до утра, когда на службу явятся первые сотрудники.
На выходку Дениса и Филиппа Александр Борисович отреагировал сдержанно. Нет, наказывать мерзавцев, естественно, надо, нет слов, но... Словом, детский сад какой-то. Поремский сдержанно посмеивался, не разделяя недовольства шефа. А Нинка, которая ухитрилась подслушать разговор, — та просто взвизгивала от восторга, видать уже представляя, как она станет живописать подругам страдания мерзкого Сенькина. Но Филипп строго-настрого предупредил ее, что об этом не должна знать ни одна живая душа, иначе последствия могут быть самые печальные. Пусть они сами у себя в милиции разбираются, кто его наказал и за что.
