— Ты же поклялся, что будешь осторожен.
— Ладно. Ну а представим себе, что я отправляюсь в небольшое путешествие, чтобы проветриться.
— Зачем? Тебе что, здесь плохо?
— Нет, просто представим себе! Скажем, сажусь я в экскурсионный автобус и еду прогуляться куда-нибудь на побережье, в сторону Перроса или Динара… Мне же придется обедать и ужинать в ресторане. И придется есть то, что предложено в меню… устрицы, а может, лангуста, а может, даже требуху.
Мадам де Гер подносит к губам салфетку. Прикрывает глаза.
— Ты меня угробишь, — еле слышно произносит она.
— Да ладно. Я шучу, — говорит Ронан. — Но вообще-то правда. Мне страшно хочется немного поездить, людей посмотреть. В туристских поездках случаются приятные встречи.
— Ты с ума сошел!
— Конечно. Ты без конца это повторяешь. Наверное, так оно и есть.
Снова наступает молчание. Ронан торопится выйти из-за стола. Там, наверху, его ждет срочная работа. Он наспех заглатывает рыбу, мигом расправляется с морковью.
— Не ешь так быстро, — возмущается мадам де Гер. — Тебе это вредно.
А может быть, ему хочется причинять себе вред? Что она в этом понимает? Что сам он в этом понимает? Он резко отодвигает в сторону йогурт.
— Хватит, — говорит он. — Пойду выкурю у себя сигаретку. Одну-единственную. Обещаю.
Перемахивая через несколько ступенек, он поднимается к себе и снова садится за письмо.
Жан-Мари Кере остается священником на веки веков.
Ронан продолжает:
Вы вышли замуж за человека, который нарушил все свои клятвы. Он беспрестанно лгал Вам, как лгал всем. Он способен на самые низкие поступки. И я Вам это докажу. Когда я впервые его встретил, он был священником в лицее, и мы всегда восхищались им — спросите у моего товарища Эрве Ле Дэнфа. Что же до меня (простите, я вынужден говорить о себе), то я держался несколько в стороне. Вместе с несколькими друзьями я мечтал о свободной Бретани. Короче говоря, однажды я почувствовал, что просто обязан убить одного полицейского, который вел себя, как настоящий эсэсовец. Я был солдатом, но никто этого так и не понял. Тогда я подумал, что Ваш муж обязательно поймет…
«Надо бы обойтись без повторов, — думает Ронан, — но что-то я не вижу, как это сделать».
Я пошел к нему исповедаться. Я сказал, что убил Барбье, и попросил его испросить для меня прощения. Я имел на то право. Но он отказался отпустить мне мой грех.
Щеки Ронана пылают, он откладывает ручку. Перед глазами снова встает тот день: лицо его прижато к решетке исповедальни, он смутно видит лишь профиль священника, сидящего боком к нему в пахнущих воском сумерках.
«Борцам ведь прощается, — говорит Ронан. — Им должно прощаться».
«Замолчи. Ты оскорбляешь господа».
Ронан тогда в бешенстве выскочил из тесной кабинки. И погрозил кулаком в сторону исповедальни. Но этого писать не стоит. Снова взяв ручку, Ронан продолжает:
До того дня всерьез он меня не принимал. «С твоей-то всеядной физиономией», — смеясь, говаривал он. А в тот день убедился!.. И выдал меня. Из-за него меня и арестовали. А через несколько дней он снял с себя сан. Я узнал об этом от моего товарища Эрве. Печальный этот господин, который к тому времени уже не верил в бога, имел наглость отказать мне в отпущении грехов, когда я ему исповедался. Как его-то это задевало? Но, понимаете ли, когда священник отступается от своего сана, когда он начинает изменять, сдержаться он уже не может. Не говорите только в его оправдание всякий вздор, вроде того, что я не обязан был раскаиваться. Я играл в открытую. Всецело ему доверился. Донеси на меня кто угодно другой, я бы понял. Но только не он! Уж никак не он! Во имя какой морали мог он так поступить, если свою честь он попросту вышвырнул в форточку!
Ронан недоволен. Надо ужимать, — думает он. — Факты! Одни только факты! Не распускать же нюни перед этой милой женщиной. Да и потом, я ведь знаю, почему он донес на меня. Для очистки совести. Чтобы иметь возможность сказать: «Я перестаю быть священником. Это мое право. Но я остаюсь честным гражданином. Преступление должно быть наказано».
Ронан встает, идет за пистолетом, кладет его перед собой. Гладит кончиками пальцев. Последний друг! Письмо уже сейчас выглядит слишком длинным. А самое трудное еще впереди.
Итак, меня арестовали, — пишет он. — А моя невеста покончила с собой.
Продолжать Ронан не может. Рука выводит все более неразборчивые буквы. Он отодвигает письмо и делает круг по комнате, пытаясь успокоиться. Он растирает пальцы, сжимает их, разжимает, возвращается на место, но каждое слово теперь причиняет ему нестерпимую боль. Зачеркнув последнюю фразу, он тщательно выписывает ее снова:
Моя невеста покончила с собой. Она была беременна. И не могла вынести позора — не смогла стать женой человека, получившего срок.
Ронан опускает перо, скрещивает на груди руки.
«Так ведь, Катрин, да? — думает он. — Я не ошибаюсь? Ты не захотела бороться. Ты была еще совсем девочкой!» Большими пальцами он надавливает на глаза, но слез опять нет. Как всегда, они лишь накипают и жгут его изнутри.
«Тем хуже, — думает он. — Пусть так и останется. Как есть. Плевать мне, если вышло хреново. Главное я ей рассказал. Еще одна фраза — и конец».
Это письмо принесет Вам страдание, но поверьте, я выстрадал больше. Из-за него!
Ронан подписывается. Через три дня он отправит письмо. И если у этой Элен в жилах течет кровь, а не вода; результат не замедлит сказаться. Внезапно Ронан чувствует себя вконец опустошенным. Он тщательно запечатывает конверт; смотрит на него и на лежащий рядом пистолет, прячет пистолет в ящик. Разумеется, ему следовало бы поточнее объяснить свое поведение, признаться, что это он автор анонимных писем. И потом, слишком коротко, а главное, неверно он написал о Катрин — всего несколько сухих слов. Катрин убила себя, уж конечно, не из трусости; не побоялась же она пойти против семьи, когда об их романе стало известно. Ронан не склонился перед Адмиралом. Она же, со своей стороны, не упускала возможности бросить вызов отцу. О моя Катрин! Мы, видимо, были истинными детьми шестьдесят восьмого года. А вокруг нас — одно лицемерие!
Ронан возвращается в спальню и бросается на постель. Он совсем разбит — точно осушил целую бутылку спиртного. И тотчас засыпает.
В четыре часа старая служанка с подносом в руках останавливается у двери. Прислушивается.
— Ну, что же вы, — говорит мадам де Гер, стоя внизу, у подножья лестницы, — входите! Чего вы ждете?
— Да видите ли, мадам, — тихо отвечает та. — Мсье…
— Что мсье?
— Храпит он.
Кере, стараясь не шуметь, отпирает дверь.
— Не бойся, — шепотом говорит он. — Это я. Автобус опоздал. Я прямо еле живой. Но зато поездка была великолепная.
Он ощупью пробирается в темноте, налетает на стул.
— Черт его раздери! — ругается он. — Ой, извини.
Элен не переносит ругательств. Кере садится, сбрасывает туфли, шевелит усталыми пальцами ног.
— Присесть и то некогда, — вполголоса объясняет он, — да еще тряска — прямо скажем, работенка не из легких.
Он прислушивается. Элен крепко спит. А могла бы ведь и подождать его. После первой-то поездки! Ему столько хочется ей рассказать. Да к тому же в чемодане у него лежит для нее подарок. Маленький сувенир из Динара. Пустячок. Просто в память об этом событии в их жизни. Вытянув вперед руки, он медленно продвигается по комнате. В привычной родной обстановке ему чудится какая-то враждебность. А почему на столе стоят чашки? И даже кофейник. Кофейник в такой час? Тем хуже. Придется зажечь свет.
Кере вслепую пересекает комнату, скользит рукой по стене, нащупывая выключатель, зажигает свет. Со стола не убрано. Охваченный внезапным беспокойством, он входит в спальню. Никого. Постель тоже не убрана, точно у Элен не хватило на это времени.
— Элен!.. Элен!..
Он обходит квартиру. Элен нет. Что случилось?
Он останавливается посреди гостиной и вдруг видит письмо, вернее, два письма, лежащие на столе. Он подходит. Нет. Тут одно письмо, а рядом — просто листок, вырванный из блокнота. Он читает:
Я ухожу из дома. Прочитай письмо, которое я только что получила. Взгляни на фотографию. Ты все поймешь. Я очень несчастна. Не пытайся заставить меня передумать. Я не желаю тебя видеть — никогда. Мне бы хотелось стать вдовой.
Элен.
«Не может обойтись без громких слов», — думает Кере, а боль уже разрывает голову, и он вынужден опереться о край стола, чтобы не потерять равновесие. На какую-то минуту он застывает, нагнувшись вперед, будто мертвое дерево. «Идиотка! Она просто идиотка!» Слова эти мигают у него перед глазами, точно неоновая реклама. Наконец он решается развернуть письмо.
