«Нет, — испуганно посмотрел на меня Эрве. — Катрин не могла — они ведь хотели пожениться».
«А она знала, что он замышлял?»
«Ответить на этот вопрос может только Ронан. Но если бы он сказал ей: „Я убью Барбье“, она постаралась бы ему помешать».
Славный мой Эрве! Он превосходно умеет зарабатывать деньги, но ничего не понимает в человеческой душе.
«Значит, по-вашему, — сказал я, — он ничего от нее не скрывал? Она, конечно, знала, что он ненавидит Барбье».
«Конечно».
«Итак, перед нами девушка, которая любит Ронана, хочет связать свою жизнь с ним, уже знает, вероятно, что беременна, и опасается безрассудств своего любовника или жениха — это уж как вам будет угодно. Разве с ее стороны не было бы естественно вымолить у Ронана обещание ничего не предпринимать против полицейского? Он бы уступил ей. Пообещал бы. Вам такая версия кажется правдоподобной?»
«Да».
«Итак, он пообещал бы, но как человек, подвластный приступам злобы, мог о своем обещании забыть. Другого объяснения нет. Раз это не я, значит, она».
Я видел, что Эрве сдался. Если посмотреть на дело с этой стороны, все становилось ясным. У меня не оставалось никаких сомнений. От отчаяния девушка, вполне естественно, пришла в ярость.
«Ваша версия сходится с письмом, которое она оставила, — заметил Эрве. — Я забыл, как там точно… „Я никогда тебе не прощу… Ты — чудовище…“ Словом, сами понимаете».
Я передаю Вам наш разговор почти слово в слово, чтобы Вы почувствовали, до какой степени я был потрясен, ибо задолго до этой встречи с Эрве ясно понимал, что все попытки переубедить Ронана тщетны. Катрин для него святая. А потому всю вину он перенес на меня. Его это устраивало. Ибо в глубине его души таилось нечто, к чему он не желал прислушиваться. Нехорошо писать об этом. Но я убежден, что прав. Ронан, увы, — это незаживающая рана, а я-то знаю, что это такое.
«Хотите, я поговорю с ним?» — предложил Эрве.
«Он перегрызет вам горло».
«Но надо же что-то делать».
«Оставьте».
«Да ведь он способен на любые, самые крайние действия».
«Я все это обдумаю».
Разглагольствовать я устал.
«Но раз вы невиновны, — повторил Эрве, — не сидите сложа руки. Слишком это было бы глупо!»
Я прервал его и, стремясь успокоить и показать, что не собираюсь, несмотря ни на что, воспринимать происходящее трагически, пообещал поехать с очередными экскурсиями. Это уже было нечто реальное. И его лицо тут же прояснилось. Уф-ф! А что, по-вашему, мне остается делать? Обратиться в полицию? Спрятаться? Написать Ронану и оправдаться? Перевернуть небо и землю в поисках Элен, тогда как меня самого преследует одержимый? Короче говоря, защищаться? Но мне как раз и не хочется защищаться. В этом я убежден. Трудно Вам объяснить почему. В некотором смысле я не могу быть на стороне Эрве против Ронана. Скорее я на стороне Ронана против себя. Ибо я вдруг понял, что для него я и все, что я олицетворяю собой, отождествляется с некой идеей, наивной, конечно, но высокой и чистой. Я был священником — значит, опорой, твердыней. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что я могу назвать это лишь искренней верой. Верой абсолютной, без тени сомнения. Такой, какою и должна быть вера. Я говорю не просто так, на ветер: он оказал мне честь, считая, что может сказать мне все, что я могу все выслушать и все простить. А я выслушал и уехал. Сбежал.
С этой минуты в его глазах я был способен на все. Вот она, истина! У Ронана нет середины. Если бы Вы сказали ему, что я не мог на него донести, он бы Вам ответил: «А почему бы и нет? Он же отрекся от сана!» И Элен все воспринимает почти так же. Они оба бескомпромиссны в своей вере. Хоть двенадцать пуль в них всади! Бескомпромиссны! Вы понимаете, насколько они выше меня. Для них я человек скандальный. Так неужели я стану переубеждать Ронана, внушать ему, что он ошибается, что виноват не я?! Неужели я стану отнимать у него Катрин?! Да ведь это все равно, что убить его.
Ну а если он убьет меня? Тут, по-видимому, нужно положиться на то, что когда-то я, как и Вы, называл Провидением. Не знаю. Я напоминаю себе спрута, которого рыбак, как перчатку, кладет пальцами вверх. Спрут дергается в агонии, липкий, студенистый, весь в чернильных потеках. Я больше не могу. Пусть события развиваются своим чередом. Выбора у меня нет.
Я поблагодарил Эрве за все, что он для меня делает.
«Вообще говоря, не будем преувеличивать опасность, — сказал он мне с обычной своей улыбкой. — Может быть, Ронан просто хочет нас попугать. И мы, может быть, напрасно пугаемся».
Так говорят с больным, зная, что он обречен. И все же, повинуясь голосу совести, Эрве добавил:
«Но я вас предупредил. Будьте осторожны!»
Милый мальчик! Ему так хочется чувствовать себя хорошо — и морально и физически. Ему нужна совесть, скроенная так же удобно, как его дорогой клетчатый костюм. Эрве может быть спокоен. Я принимаю его таким, каков он есть, — славный и эгоистичный. Да и по какому праву могу я его судить? Я ведь служу у него!
Не знаю, когда теперь напишу Вам. Быть может, уже никогда. Будьте со мной, хотя бы мысленно. Это мне поможет не свернуть с пути.
С нежностью Ваш
Жан-МариРонан перечитывает написанное:
Дорогая мама!
Настоящим воякой (если не считать фамилии)[17] был не Ваш муж, а я. И теперь мне осталось выполнить последнюю миссию. Я твердо намерен довести ее до конца. После чего я избавлю Вас от своего присутствия. Конечно, существование мое помогло бы Вам приумножить Ваши христианские добродетели, но зато Ваше милосердие, вызывающее всеобщую зависть, в конце концов несколько поизносилось бы. Я заранее знаю, что моя последняя воля не будет исполнена, но все же прошу Вас похоронить меня рядом с Катрин.
Прощайте. Разрешаю Вам думать, что исчезаю из жизни в последнем приступе безумия. Это поможет Вам соблюсти приличия.
Обнимаю Вас
РонанОн запечатывает конверт, наклеивает марку. Через несколько часов он опустит в Париже это письмо. И когда оно дойдет до адресата, игра уже будет сыграна. Ронан проверяет револьвер, кладет его в чемоданчик. Последний раз он окидывает взглядом кабинет, спальню. Выходит из дому. Его уже нет.
Туристы, весело переговариваясь, один за другим влезали в автобус. Кере, стоя рядом с шофером, пробегал глазами список: сорок два пассажира, прибывших кто откуда. Несколько бельгийцев, пара из Германии, а остальные — пенсионеры, укрывшиеся здесь от толчеи летних отпусков… Дютуа, Мартен, Гобер, Перальта, де Гер… Кере поднял глаза. Де Гер!.. Ронан выбрал себе место сзади и разглядывал уличную толпу. Кере постепенно узнавал под жесткой маской заострившегося лица прежнего юношу, который, возникая из дымки стольких лет, будто играл с ним в прятки и то явственно проявлялся, то исчезал. Сердце Кере оглушительно билось. Если Ронан появился здесь, значит… Выйти уже нельзя! Слишком поздно.
— Все? — спросил Жермен, шофер.
— Все! — ответил Кере.
Мотор «вольво» мягко включился, и автобус, длинный и комфортабельный, как пульмановский вагон, отошел от тротуара. Выяснять отношения сейчас было бессмысленно. Делать нечего — Кере пошел по центральному проходу, проверяя билеты. Он приближался к Ронану, и тот уже вынул из портмоне бумаги, выданные в агентстве. Глаза их встретились. Ронан бросил на Кере безразличный, рассеянный взгляд и тут же отвернулся. Прояви он хоть малейший признак интереса, возможно, его решимость удалось бы поколебать. Кере понял, что всякий контакт исключен. Ронан сидел безликий, холодно бесчеловечный, как взрывной механизм, запрограммированный на определенное время.
Кере вернулся на свое место. Ему платят за вполне определенную работу. И он выполнит ее, несмотря на волнение, от которого он весь покрылся липким потом. Взяв микрофон, Кере обрисовал маршрут: первая остановка в Аржантане, затем через Домфрон и Мортен добираемся до Понторсона и Мон-Сен-Мишеля. Затем посещение ля Мервей; ужин и ночевка в Сен-Мало, в гостинице «Центральная». Завтра — осмотр города, обед в «Герцогине Анне» и свободное время до шестнадцати часов. Далее — посещение торфоперерабатывающего завода в устье Рансы. Ужин и ночевка в гостинице «Бельвю». И наконец в воскресенье — экскурсия на пароходике в Динар, обед — там же в ресторане «Маргарита». Вечером возвращение в Париж через Баньоль-де-л’Орн; последняя остановка в Вернее. Послышался удовлетворенный гул голосов.
— Валяйте дальше, — посоветовал Жермен, пока автобус выезжал из Версаля. — Расскажите им что-нибудь о Нормандии — в общем, создайте атмосферу. А после остановки по нужде пусть попоют хором. Они это обожают. Они же поехали развлекаться.
