Конечно, я заглянула в этюдник при первой же возможности – я хотела знать, какой меня видит этот человек, какие мои черты обретут форму под его кистью в первую очередь. Но меня ждал сюрприз. На портрете во всей красе представала не я – оказывается, рассыпая комплименты моему обаянию, он детально, со скрупулезной дотошливостью, вырисовывал портрет бравого военного, висевшего над моей постелью – ту самую картину, над которой всегда смеялся его отец, небрежно попрекая меня отсутствием вкуса. Конечно, я догадалась, что здесь кроется какая-то загадка, и в первый же вечер после его ухода я отслоила изображение гусара от тяжелой рамы, и там, за фанерной планкой, прикрывающей заднюю сторону картины, я нашла еще одно полотно. И не надо было даже быть большим знатоком-искусствоведом, чтобы понять ценность этого небольшого, пятьдесят на шестьдесят пять сантиметров, старого полотна.
Вадику казалось, что я совсем потеряла голову и по-собачьи преданно заглядываю ему в глаза – но он не видел того, что творилось в моей душе, иначе, если бы он мог сам заглянуть в нее, то ужаснулся и вмиг излечился бы от своих надежд. Я постановила, что Вадик приговорен дважды: за своего отца, который предал меня, и за себя – за то, что он посмел питать надежды на мое старческое «слабоумие».
С усмешкой я подчинялась любому его желанию. Молодой человек составил на меня завещание и намекнул, что ожидает от меня ответного жеста. О да, глупая старуха сделает это! Он сделал мне предложение? Что ж, я пойду и на то, чтобы стать посмешищем в глазах окружающих, – месть моя стояла уже на пороге и, по иронии судьбы, я и во второй раз недолго пробуду замужем за красивым мужчиной! Я убила бы, непременно убила бы его раньше, но теперь мне хотелось насладиться своей местью, выпить ее по глоточку, налакомиться этим зрелищем, когда он будет умирать на глазах у своей матери – той самой женщины, что убила меня саму тридцать лет назад!
Когда за несколько дней до нашего бракосочетания я увидела ее (в первый раз за тридцать лет!), ту, что отняла у меня первого мужа, – то чуть не расплакалась от досады. Из-за вот этих выступающих ключиц и плоской фигуры он оставил нас с сыном?! Эта дурочка Раиса, в ее бесформенной хламиде с амулетами и надоевшими всем рассуждениями об искусстве, – это она была причиной того, что я тридцать лет молилась о возмездии, перечитывая его записку и до хруста в суставах выламывая себе пальцы, чтобы заглушить боль?
Записка… Она до сих пор хранилась у меня в шкатулке, между свидетельством о разводе и свадебными фотографиями, и скоро ей предстояло сыграть свою роль. Жаль, что вы разгадали эту загадку: это – лучшее место в моем плане!
Итак, мать моего нового мужа должна была умереть тоже. Сестра его, Илона, избежит моего приговора, решила я – она не сделала мне ничего плохого, если не считать того, что была так похожа на них обоих, но, в конце концов, это не было ее виной, и я решила оставить ей жизнь.
Дня своей свадьбы я ждала так, как, может быть, не ждет его ни одна невеста на свете. Несколько крупинок цианида (если есть деньги, его легко достать в любой химической лаборатории), завернутые в салфетку, лежавшую возле моего прибора, поставили точку в первой части моего плана: когда все разбрелись по комнате, мне было совсем несложно незаметно опустить мутноватые кристаллики в его бокал. Гораздо труднее было наблюдать за тем, как он умирал – я очень ждала этой смерти, но все-таки никому не пожелаю видеть, как тело жертвы корчится у ваших ног, – это действительно страшно, и я долго не могла забыть этого…
Гораздо проще было убить Раису – само провидение помогало мне. Не пришлось даже придумывать способ ее устранения, ибо в дом с мастерской, куда от меня ушел мой первый муж, я ступила без какого-либо плана. Мне повезло – моя вторая жертва плескалась в ванной, там шумела вода, голова ее была покрыта хлопьями мыльной пены, и, скорее всего, она не слышала моих шагов и не видела, кто именно с силой опустил ее стриженую голову под воду и несколько минут сдерживал ее трепыхания – наконец она обмякла в моих руках, и глаза ее, когда я развернула ее к себе, сохранили одновременно выражение ужаса и изумления.
Наверное, требовалось испытывать хотя бы сотую долю той ненависти, владевшей мной, чтобы суметь не бросить начатое и обустроить все так, словно произошел просто несчастный случай. Я спустила воду в ванной и выволокла мокрое, распаренное, оседавшее в моих руках тело на пол; и натянула на нее, мертвую и скользкую, белье и сандалии, надела лежавшую тут же хламиду, подпоясала ее кушаком, опутала ее дряблую шею амулетами, а затем подхватила убитую под мышки и поволокла – сначала по лестнице вниз, затем по дому и через крыльцо, к пузырившейся под ливнем, наполненной водой канаве. Несколько раз мне пришлось останавливаться – труп оказался тяжелее, чем я ожидала, но дождь невольно помог мне, сделав ступени мостка совсем осклизлыми, – я подтянула тело по бревнам и в два приема перекинула его через край, она рухнула вниз с глухим всплеском, подняв небольшой фонтанчик мутных брызг. Не оборачиваясь, шатаясь от усталости, цепляясь за перила, я прошла в дом – надо было еще привести все в порядок, слишком явно бросалось в глаза, что по полу совсем недавно волокли что-то мокрое и тяжелое. Я протерла пол влажной тряпкой, вынесла ведро на крыльцо, тяжело дыша, шагнула через ступени обратно – и потеряла сознание.
Не помню, сколько я пролежала в этом положении, но, наверное, совсем недолго. Меня привел в себя телефонный звонок – с еще затуманенным сознанием я шагнула, шатаясь, к телефону и машинально подняла трубку к уху. Если бы не послеобморочное состояние, я не стала бы подходить к аппарату, но провидение и тут сыграло мне на пользу, потому что информация, почерпнутая мною из короткого, поддержанного мною разговора, меня потрясла!
Торопливый тенорок, принявший меня за женщину, что сейчас уже вторично, вниз лицом, промокала насквозь под водяными струями в грязной канаве, сообщил: тот, кому я мщу, – жив! Тридцать лет моих молитв не прошли даром – он гнил сейчас заживо в небеленых стенах богадельни, в полном маразме, на провисшей панцирной койке, на липких от мочи простынях, с резиновым бруском манной каши на железной тарелке, среди равнодушия и молодого смеха младшего медперсонала! Я не знала, что это было именно так, но он не мог, просто не мог доживать иначе – иначе на что же ушли тридцать лет моих молитв?!
Он был жив, но мог умереть с минуты на минуту. Стоило ли мне ехать к месту его обитания и, рискуя собой, приблизить время кончины? Адрес у меня был, но существовала и опасность, что меня там запомнят. Нет, день-два не имели для меня решающего значения. Но значение имело иное – теперь, когда выяснилось, что мой первый муж жив, из всех свершенных мною возмездий можно было извлечь другой толк; и я поняла и детально продумала все это, возвращаясь из этого загородного дома на первой остановившейся рядом со мной попутке. И причиной моих раздумий на этот раз была Илона.
Все свое свободное время после смерти Вадима она проводила у меня. Зачем? Что было делать ей, этой молодой красивой женщине, обремененной семьей и увлеченной интересной работой, у постели полуживой от горя старухи? В милосердие я не верю – я перестала в него верить в тот день, когда он ушел от меня, ведь он не был милосерден к моей любви! Значит, думала я, значит… И тут в моей голове, как в диафильме, пронесся некий видеоряд: всегда слишком внимательный взгляд Илоны, всегда ее очень уж осторожные расспросы о наших отношениях с Вадимом, всегда ее излишне бесшумная походка и чересчур пристальное наблюдение за мною! Если эта женщина столько лет могла скрывать, что отец ее жив, значит, она прекрасно умеет владеть собой. И стоит ей только заподозрить… А теперь, припоминая каждую мелочь, я была почти уверена в том, что она уже кое-что заподозрила… Тогда мне недолго останется наслаждаться моей местью.
И это все меняло.
Вот что заставило меня торопиться, вот почему я не могла – просто не успевала – придумать для этой единственной симпатичной мне женщины более легкую и красивую смерть. Она умерла через минуту после того, как вошла ко мне – не закрывая входной двери, еще у порога я попросила Илону сходить в аптеку, она развернулась, шагнула к перилам – и мне оставалось только подхватить ее за ноги, удивительно легкую, красивую – и перекинуть вниз. Я очень надеюсь, что она так и не сумела понять, что с нею произошло. Да так и было – вы ведь говорили сами, что Илона умерла сразу же, как только пролетела восемь лестничных пролетов и рухнула вниз головой на площадку первого этажа.
Я рада, что не видела ее мертвой. И теперь она останется в моей памяти той милой строгой красивой молодой женщиной, которая приходила ко мне со словами утешения и, кажется, единственная из всей этой семейки не питала на мой счет никакой корысти. Я очень виновата перед ней, но было бы ошибкой считать, что меня мучает совесть – нет, я не испытываю никаких мук, все муки отыграли во мне и затихли, получив дань расплаты – расплаты за ту обиду, которая была ровесницей Илоны и которая угасла только теперь. Только теперь, через тридцать лет.
