Ознакомительная версия.
А и вправду, почему б не посидеть, пацан-то ничего, прикольный вроде, понтоватый, правда, но кто ж без понтов? Зато с пониманием.
– Тебя Никой зовут? А я – Мишка. Мишка-Медведь. Ну, за знакомство?
– Давай.
– Слушай, чего ты тут с этими стервами делаешь? Нормальная баба вроде, классная даже, не то что эти мымры…
Вот, хоть кто-то да увидел! Чувство симпатии росло, как и чувство удовлетворенности жизнью.
– Мне Танька про тебя рассказывала, она, значит, сеструха мне. Дура, конечно, но люблю. Мы ж вдвоем только, ни родаков, ни теток с дядьками. Сироты.
Бедные… и я бедная, тоже сиротка, потому что хоть и есть и братья, и сестры, и тетки с дядьками, но все они только и думают, как бы половчей на шею сесть, а до самой меня им никакого дела нету. Не любят. Никто меня не любит.
Не любит, не любил и любить не будет.
– Ну… чего ревешь? Не надо реветь, – Мишка обнял. – Подымайся, пойдем, я тебя спатки уложу. Вот… слушай, а ты часом не в курсах, где эти мымры цацки свои прячут? А чего? Сама подумай, они в рыжье и брюликах, а ты ни с чем? У меня друг есть… если по-умному, никто и не подумает, только ему конкретика нужна…
Правильно Миха говорит, и как она сама не додумалась… Миха – классный парень.
– П-пта пусть возьмет… П-пта… у Дуськи… миллион, – слово выговорилось легко и приятно. – Миллион за него дадут.
– За кого? – Мишка держал за талию. – За какого птаха?
– Бог. Золотой. Вот таку-у-усенький, – нужно Михе показать, попроситься к Дуське в гости и показать. Правильно, а чего это ей миллион, а мне ничего? По какому праву? Она с Гариком даже не спала.
Она – тварь. А тварям миллион ни к чему.
– Нет, Игорь, ты извини, но я туда не вернусь. – Вадим выдержал взгляд начальника экспедиции спокойно, вот тоже – боялся встречи, откладывал день ото дня, сказываясь больным, и местные с молчаливого согласия Ивана Алексеевича поддерживали ложь, ежедневно мотаясь в лагерь археологов с докладами о «состоянии здоровья уважаемого». Как-то им удалось сделать так, что в стойбище не появился ни врач, которому по всем нормам и положениям следовало бы отреагировать на сигнал, ни кто бы то ни было из группы. Три дня прошли в блаженной тишине, а на четвертый Игорь объявился лично. «Уазик» его шел по степи, подымая облако мелкодисперсной пыли, которая оседала и на машине, и на одежде, и само лицо начальника экспедиции было покрыто тонкой коркой.
– Работы срываешь? – мрачно поинтересовался Игорь, а голос-то совсем сиплый, видать, не помогает больше молоко с сурковым жиром.
– Не срываю. Но не вернусь.
– Не дури, – Игорь взял под локоть. – Ты устал, ты пахал сутками, вот и перегорел, неделька всего осталась, семь дней – и домой.
Домой не хотелось, Москва виделась теперь суетной, многолюдной и бестолковой, укатанной в серый камень новостроек, изредка разбавленный зеленью, живой, но окультуренной, а значит, уже почти ненастоящей.
– Приедем и в ресторан сразу, гульнем… как прежде, а? – Глаза Игоря лихорадочно блестели. – На всю катушку, чтоб душа развернулась… а потом к морю, в Крым или Гагры… Я путевки выбью, нам вообще, как героям труда, причитается.
Что-то неправильное и незнакомое было в этом человеке, упорно выдававшем себя за Свищина. Что-то истеричное, беспокойное и тщательно запрятанное, но все равно проглядывающее.
Вадим высвободил руку, выдрать рукав халата из сведенных судорогой пальцев Игоря получилось не сразу.
– Я не вернусь туда. И ты оставайся, сворачивай экспедицию, Свищин, послушай меня… себя послушай и сворачивай. Ты же тоже видишь их? Во сне, правильно? Гонятся? А ты убегаешь, только воздух вязкий, не пробиться сквозь него никак, а они уже вот-вот…
– Ты псих! – Свищин отскочил. – Наслушался местных баек? Напридумывал себе… Проклятье?! Нету проклятья, не бывает их, буржуазные это выдумки, а ты – пиши объяснительную. А лучше сразу заявление, по собственному чтобы… вернемся и… – Он неожиданно скрутил фигу и ткнул в нос. – Фиг тебе, а не карьера, фиг тебе, а не кафедра моя! Знаю, собираешься через Вяземского пробиться, только Вяземскому слабаки не нужны, а ты, Вадимка, трус! И ненадежный элемент, поэтому – фиг тебе, фиг…
Собака, одна из немногих, что свободно бегали по стойбищу, плюхнулась на тощий зад и, задрав морду к небу, завыла, громко, душевно, с переливами. Вой тут же подхватили другие. Игорь, отступив, ударился спиной о бок «уазика», встрепенулся и, обложив матом и местных, и их собак, и Вадима заодно, прыгнул за руль. Закашлявшись, загудел мотор, снова запахло бензином и горелой пылью, а Свищин, перегнувшись через бортик, перекрикивая и авто, и собак, заорал:
– Ты еще попомнишь! Ты еще ко мне на коленях приползешь!
– Глупый человек, – сказал вечером Иван Алексеевич. – И трусливый.
– Это я трусливый, а он – храбрый, он ведь тоже видит!
Старик лишь усмехнулся, ну конечно, ему забавно, а Свищин уже на пределе, и не продержится он семь дней, сорвется.
– А если бы мы там копать стали, где с самого начала собирались? Что бы было тогда?
– Нехорошее место, – Иван Алексеевич провел рукой по бороде. – Очень нехорошее. То, которое вы сейчас… исследуете, тоже неспокойное, а курганы… мы ведь тоже к ним шли. Не к этим, к другим, но разница невелика. Мы были уверены, что археологией занимаемся, что свет разума разгонит потемки суеверий. Пятнадцать человек на сундук мертвеца, даже меньше, чем пятнадцать. И больше, если рабочих считать… поиски клада, не для себя – для науки. Что ж, это было хорошее время.
Он замолчал, прикрыв глаза, по щекам скользнули слезы. Не потому, что Иван Алексеевич так уж горевал по прошлому, но потому, что в силу возраста не способен был контролировать многие физиологические процессы. Об этом он сам сказал, нимало не стыдясь.
– Нас тоже пускать не хотели, но мы, упрямые, не отступили. И молодцев с нагайками не убоялись, а как всерьез началось, отстреливаться стали, оружия-то благо хватало. И курганы вскрыли…
– Что там было? – Волна азарта, знакомого предвкушения чего-то значительного, что вот-вот откроется перед ним, накрыла Вадима.
– Ничего почти. Камера. В ней восемь человек, двое – мужчина и женщина, рядом, в обнимку, шестеро поодаль, но вместе с ними, прислуга… утвари разной, украшений, конечно, ну да ты ж не хуже моего знаешь, что обычно кладут в такие могилы.
Вадим знал, но не вещи его интересовали, впервые, пожалуй, за всю его карьеру ему мучительно хотелось узнать о людях, погребенных в кургане.
– А кто они? Кем были?
– Так разве расскажут? – отмахнулся от ответа Иван Алексеевич. – Они сполна расплатились за потревоженный покой. Сначала была болезнь, уносившая людей одного за другим, потом… много другого, нехорошего. Сереженька с ума сошел, и Софью убил, и сам… извращенное самоубийство.
– Но вы-то выжили?
– Выжил? А выжил ли? И я ли это? Я умер, был похоронен, и дух мой, отделившись от тела, витал над ним, глядел на похороны и тех, кому выпало хоронить. Со сноровкой работали, верно, не в первый раз.
Врал ли старик? Вряд ли, скорее уж неверно трактовал события. Шок, вызванный смертью товарищей, болезнь и долгий сон-кома – подобные случаи известны науке, описаны подробно, случалось, что уснувших и хоронили, а значит, ничего чудесного не было и быть не могло.
– Ищете рациональное объяснение? Ваше право, да и я когда-то пробовал найти.
– Не получилось?
– Нет. Это сложно, потому как вы знаете все с моих слов, а словами не описать то состояние, в котором я пребывал. Прежде всего – это раздвоенность, когда одна часть тебя неподвижна, похоронена и уже, прошу простить меня за подробности, разлагается, повинуясь законам природы, а другая, разумная, понимающая, но лишенная возможности действовать, не имеет возможности отправиться туда, куда надлежит уходить душам. Да, на многие вещи я, неверующий, стал смотреть иначе.
– Так как же вы воскресли? – против желания вопрос вышел с подковыркой, и Вадим мысленно укорил себя.
– Меня воскресили. Видите ли, местные жители, которых вы да и подобные вам полагают совершеннейшими дикарями, способны слышать и видеть многое иное… не все, некоторые.
– Шаманы?
– Пусть так, если вам привычнее, не в термине суть. Я помню, как меня позвали… вытащили из земли. Сначала раскопали, не только меня, но всех, даже Сереженьку с простреленной головой, Сонечку с дырой в груди… рабочих, которых унесла болезнь. Нас положили рядком, я смотрел сверху, вот что удивительно – не все тела изменились, вы понимаете, о чем я?
Ознакомительная версия.
