Ознакомительная версия.
Вадим кивнул. Естественные процессы превращения тела в те самые коричневые кости, которые со временем тоже разлагаются, перерабатываются, сливаются с землей.
– Так вот, в некоторых случаях, к примеру в моем, изменения были практически незаметны, будто кто-то сознательно замедлил естественные процессы. И я до сих пор несказанно благодарен ему за это.
Летаргический сон. Ну конечно. Первоначальная теория подтверждалась. Поэтому и никаких следов разложения, тело продолжало жить, хотя казалось мертвым. А все виденное Иваном Алексеевичем – результат работы мозга. Отсюда и фантасмагоричность картины. Но стоит ли говорить о собственных выводах? Вадим решил, что нет: старик всю жизнь прожил в убежденности, что умер и был воскрешен дикарями.
– Щадите меня, несчастного и заблудшего? Не волнуйтесь, я не читаю мысли, хотя поначалу пытался найти в себе некие сверхспособности, которые по всем показателям должны были бы проявиться после приключения столь удивительного, но увы… ничего такого, чего не было бы раньше. А что касается сомнений, то у вас очень выразительное лицо. И, пожалуй, случись мне услышать историю, подобную этой, я бы и сам засомневался, стал бы искать рациональное объяснение и, скорее всего, нашел бы. Слышите?
Иван Алексеевич замолчал, и Вадим прислушался. Поначалу ничего нового, отличного от прежних ночных звуков, не заметил. Но спустя мгновенье сквозь собачий лай, голоса людей, конское ржание, потрескивание огня в юрте, хриплое стариковское дыхание докатилось:
– Бумм…
И прежде чем он успел открыть рот, чтобы спросить, что же это такое, пришла и вторая волна.
– Бумм… бум-бум-бум. – Ритм вдруг ускорился, да и сам звук стал четче, различимее. В нем не было ничего от торопливой барабанной дроби, от нарядного звона медных тарелок, от мелкой дрожи серебряных колокольчиков. Это даже и не звук был, а скорее волна воздуха, взбудораженного чьею-то рукой.
– Бум-бум-бум… бум-бум-бум…
Стихли собаки, люди тоже, а бубен все ярился:
– Бум-бум, бум-бум, бум…
Заданный ритм был сродни сердечному, а может, так только казалось, потому что само сердце, изначально замершее в груди, теперь билось ровно и сильно, в такт доносящимся звукам, и чудилось, что если остановится, если оборвется эта лента, то и сердце остановится, а Вадим умрет.
– Вот и тогда так же, – шепот Ивана Алексеевича вклинился в цепь ударов, не разрывая, но отодвигая прочь. – Я услышал, как оно бьется и зовет, зовет… и ослушаться не представлялось возможным. Я не хотел обратно в тело, я понимал, что прежней жизни не будет, но вот… сижу перед вами, живое свидетельство того, что знания человеческие о мире прискорбно малы, а те, кто мнит, будто более других способен к разумению законов вселенной, рискует быть наказанным по иным законам, им же отвергнутым.
Наваждение спадало. То ли потому, что Вадим перестал прислушиваться к происходящему за стенами юрты, то ли потому, что, считая себя человеком разумным, принялся тут же подыскивать объяснения. Большая их часть приходилась на мысли о гипнозе, ослабленном и расслабленном рассказами сознании, да и самой обстановке, весьма способствующей возникновению склонностей к суевериям.
Иван Алексеевич, верно догадываясь о мыслях гостя, разубеждать не торопился. Закрыл глаза и молчал, долго, до того долго, что Вадим утомился ждать продолжения рассказа.
– Так, а куда подевались вещи из кургана?
– Все еще любопытны? Что ж… вещи – не знаю, – старик вдруг улыбнулся виновато, будто извиняясь за что-то. – Я ведь мертвым был.
– А потом, когда… когда ожили? Неужели не любопытно было?
– Сначала – нет. Ослепший, парализованный, испуганный до полусмерти. Где тут место для любопытства? Ну а потом мне кое-что вернули, уж не знаю почему.
– Что вернули? – вдруг это показалось очень и очень важным, как будто если промедлит Иван Алексеевич с ответом, то случится страшное. Спроси кто Вадима о том, каким виделся ему этот страх, он бы вряд ли сумел ответить, возможно, даже смутился бы. Но никто не спрашивал, а Иван Алексеевич таиться не стал, ответил просто:
– Статуэтку одну. Я вам после покажу, прелюбопытная вещица… Но теперь, прошу простить, устал я от этих разговоров. И вам отдохнуть советую, завтра день тяжелый будет, вы же сами бубен слышали.
Не слишком удачный день закончился долгим ужином, на котором я удостоился чести познакомиться с новым персонажем. Персонажа звали Михаилом, был он широкоплеч, мордаст и нагл, хотя последнее старался скрывать, как и излишнюю нервозность, но та выползала в судорожных движениях кадыка на горле, желваков и широких ладоней с короткими сильными пальцами, которые Михаил то сжимал в кулак, то разжимал.
– Мы с Танькой того, с детства вдвоем, вот. Как родаки разбились, так я ее ро€стил, – он говорил хриплым басом и свысока поглядывал на Виктора, сегодня занявшего место на другом конце стола, в равной степени далеко и от Лизхен, и от Дуси. Зато близко к сестре Михаила. Интересная рокировка.
– Как мило, – широко улыбнулась Ника, слегка протрезвевшая, но, видимо, ненадолго. – И ты заботился о младшей сестренке…
– А то!
Топа скукожилась над тарелкой, в сторону брата она если и поглядывала, то исподтишка. Может, прав Ленчик, и тот ее бьет?
Не о них думать надо, герой-рыцарь в наличии, справится как-нибудь со змеем-родственником, а меня другие вопросы интересуют.
– Скажите, а в последнее время за Игорем ничего странного не замечали? Перепады настроения? Подавленность? Или, наоборот, чрезмерная радость?
– Нет, – ответила Алла. Ильве кивнула, Топа пожала плечами, Ника – фыркнула, демонстрируя свое равнодушие к обсуждаемому вопросу, а Лизхен, испустив очередной беззвучный вздох, произнесла:
– Замечала. Он… он стал таким… таким странным, задумчивым, мечтательным…
– Общение с тобой сказалось, – ввернула Ника.
– Да нет, со мной он как раз почти и перестал общаться. Он меня избегал. Да-да, мне не стыдно признаться, что он меня избегал.
Не стыдно, факт – остренький подбородок горделиво поднят, губки сжаты, глаза ярко блестят. Врет? В тему, для поддержания беседы? Или по какой другой причине? Или все-таки нет? Свадьба с Громовым была не так давно, неужели успел остыть к возлюбленной? Или письма остудили?
А Дуся молчит, не пытаясь ни подтвердить, ни опровергнуть.
– Он одиночество полюбил, запирался в кабинете и сидел там безвылазно.
– Он работал, – тихо сказала Дуся. – Всего лишь работал.
– Раньше он столько не работал!
– Значит, не было столько работы.
– Конечно. И при этом он почти не выходил из дому, – продолжила Лизхен. – И к нему не приходили. Это ведь странно, правда?
Странно то, с какой старательностью она ищет странности.
– Яков Павлович, – воспользовалась паузой Ильве. – А о чем вы с Дусей говорили, можно узнать?
– Нельзя.
– А вам не кажется, что вы ведете себя не совсем правильно?
– Ильве, – Алла Сергеевна бросила на стол салфетку. – Полагаю, что в свое время Яков расскажет нам обо всем, нужно только подождать.
– А у тебя, дорогая Алла, есть время ждать? – Ильве подперла подбородок ладошкой. – Мне казалось, ты спешишь. Очень-очень спешишь…
– Тебе лишь казалось, – Алла повернулась ко мне. – Но, Яков, право слово, это невыносимо для нервной системы, вы уж постарайтесь побыстрее, а то… я с ума сойду.
– Я уже сошла, – тишину нарушил робкий голос Лизхен. – Мне… Мне так страшно.
– Паранойя, дорогуша, – мигом поставила диагноз Ника.
– Ночью по дому кто-то ходит… нет-нет, я знаю, что здесь много людей, но это – другое.
Ее ресницы трепетали, глаза блестели пленкой непролитых слез, руки, прижатые к груди, подрагивающие пальчики, толстый томик очередного нечитаного поэта, соскользнув с колен, глухо брякнулся о пол, и все вздрогнули.
– Он… или она… наверное, она, шаги такие женские были… осторожные очень, как будто она кралась. На цыпочках. И к моей двери. Она в комнату вошла, дверь толкнула и замерла на пороге. Смотрела на меня, долго-долго.
– А ты на нее? – Ильве постучала ложечкой по краю чашки.
– Я? Я не посмела. Я лежала и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, я… я думала, если открою глаза, если она увидит, что я открыла глаза…
– То что? – влез Михаил. – Чего тогда?
– Она меня убьет, – с театральным вздохом закончила рассказ Лизхен. И Тяпа, до того спокойно дремавшая под стулом, звонко тявкнула. Ну да, в этом месте, похоже, и собаки тяготеют к представлениям.
На несколько секунд воцарилась тишина, они будто и дышать перестали, обменивались взглядами, а чудилось – словами, целыми фразами. Ментальное общение, выработавшееся за годы сосуществования. Алла – Ника, Ника – Ильве, Лизхен – Виктор, Лизхен – Ильве… запутался. А Дуся? На кого смотрит Дуся?
Ознакомительная версия.
