вдруг не осталось, только тени всё вздрагивали, двигались по стенам зданий и камням улицы. Но кроме нас – никого. Над нами раскинулись древние созвездия, видавшие много любовных историй, больших и коротких. Они точно улыбались нашему танцу. Стать частью их воспоминаний – это ли не высшая, истинная цель влюблённых?
До чего равнодушно солнце, этот бледный и одинокий, подобно нарциссу, цветок неба. Как скоро, бесцеремонно вмешались в нашу тайную ночь его лучи. Покинули нас посеребрённые лица свидетелей-мудрецов – Геркулеса, Змееносца и прочих, все ушли на второй, невидимый план. Пречистая Мадонна! Мало ты времени отвела ночи! Сколь коротка её каждая новая жизнь! Несправедливо, коварно это правило, а я слишком немудра и пьяна любовью, чтобы признать его разумность.
Озарил Сиену рассвет, тихий и нежно-розовый, точно цветы магнолии. Мы наблюдали его и кривоватый абрис города под густой пинией на холме. Растворилась ночь, в ней остались наши прогулки, касания, танцы и некоторые другие события, которые отчего-то я не решаюсь перечислить.
Стебли трав ещё клонились к земле, отягчённые каплями росы. Впервые за ушедшие сутки я по-настоящему прочувствовала холодок свежести, мои плечи дрогнули, и тогда Пьетро обнял меня со спины, прижав к себе, и мне вновь сделалось тоскливо, потому что недавнее настоящее стало прошлым. Вскоре мы направлялись в наше будущее – я надеялась, счастливое, – Пьетро вёз меня домой. Я, как и в прошлый раз, просила остановиться у аллеи кипарисов, у конкретного дерева. Там мы вновь поцеловались… В кронах над нами щебетали чижи, а может, вьюрки, а над кронами стлалась холодная ещё высота синих небес, и мир вокруг полнился какой-то священностью, по-утреннему хрупкой, чистой, словно вдруг по нему разлилась тишина мира Пьетро. Вновь я глядела в его глаза. Могли они быть глубже, ещё печальнее? Могла ли зелень холмов блестеть ярче? Мог ли тот, едва родившийся, день стать юнее?
Пьетро переоделся и на прощанье сжал мою ладонь в своей. Я падала в сон. Когда мы расстались, я коснулась щекой подушки, исчезла для всего живого и проспала до трёх часов. Озорник Морфей не посыпал меня из волшебного своего мешочка с чудесами, и снов я не видела, потому смогла набраться как следует сил. По возвращении из крепкой тишины меня приветствовал свист какой-то птицы в открытом окне. Он показался мне безрадостным, но меня это нисколько не трогало, ведь я снова увижу Пьетро, совсем скоро. Я привела себя в порядок, беззаботно гадая, кто же всё-таки моя крёстная – фея Сирени или фея Карабос. Она нашлась на кухне, раскладывала яркие разноцветные овощи. Что-то в её руках, во взгляде почудилось не вполне нормальным, так обычно на ветвях застывает предчувствие грозы. В её ко мне смутной полуулыбке бледнело сомнение. И я напряглась. Я-то решила, что натворила чего-то непоправимого.
– Случилось горе, – сказала она. – Синьора Джаннотти…
Хотелось заткнуть уши, спрятаться под одеялом и ждать, пока не стихнут слова, прокатившиеся громом, хоть и озвучены они были тихим голосом крёстной.
– Когда это случилось?
– Утром. Пьетро успел с ней попрощаться. Эти продукты мы приготовим на завтрашний стол.
Пьетро, мальчик мой, как он там один? Без сна и сил… Осиротел, мой медвежонок… Да как же это так? Внутри меня бушевали злость, обида, неприятие. В конце концов я успокоилась достаточно, чтобы зашевелиться, сдвинуться с места, потянуться за ключами от машины. Валентина, прочитав мои мысли, сказала:
– С Пьетро сейчас священник и его жена. Они побудут с ним до утра, а пока нам нужно приготовить еду. Синьора Джаннотти просила меня об этом.
– Она говорила вам?..
Кивок.
– Когда?
– Каждый раз на воскресной службе на протяжении трёх последних месяцев.
Я поостыла и нашла в себе ума никуда не рваться, в частности – в бой со смертью.
Этот день казался нескончаемым, самым долгим на моей памяти, он выгорал, становился чёрно-белым, немым, как старое кино. Мы готовили еду на поминки из продуктов, что передала синьора Джаннотти со своего огорода. Значит, она уже со всем порешила ещё в воскресенье, после того как увидела меня! Значит, я всё-таки хорошая, богом поцелованная…
Потеряв ориентиры во времени, я кружила вокруг дома и всего, как заблудшее насекомое, беспокоя нервным рокотом обломленных крыльев виноградники, оливы с их седыми на солнце листьями, тревожа взглядами холмы вдалеке, одетые в тёмный кафтан зелени. Я взялась шить салфетку, крёстная поддержала меня, организовав нам рабочую зону за обеденным столом.
Поздно вечером я поуспокоилась. В мои мысли явился светлый лик синьоры Розабеллы. Она выполнила свою задачу – нашла того, вернее – ту, кто будет теперь беречь её лопоухого медвежонка Пьетро. Она покинула этот мир с лёгкой душой. Только эта мысль, благословившая меня нежной рукой синьоры Джаннотти, позволила в грядущую ночь ненадолго уснуть.
И вот над нами уже встало солнце, могущественное, надменное, встало взглянуть, что там у нас стряслось опять. Душисто пахли цветы, принесённые в церковь. Синьора Розабелла выглядела маленькой фигуркой, помещённой в узкую шестиугольную домовину, точно в египетский саркофаг, её лицо разгладилось и застыло в покое, словно сейчас ей было очень хорошо. Моя салфетка, сшитая за один день, лежала под её пальцами. Мы с Пьетро держались за руки. На нём были его воскресные рубашка и брюки. Я собиралась погладить их – мы с крёстной явились ни свет ни заря, но Пьетро к тому времени подготовил себе одежду сам.
Месса проходила под гладкие умиротворяющие звуки органа, пел хор. Облачённый в сутану и стихарь священник читал молитву. В воздухе витало добро, много добра, и чудо какими ароматами наполняли церковную залу цветы. Были с нами «Аделаида» и «Лоретта», «Италия» и, конечно, «Бенедетта», завёрнутые в кружева, увешанные каменьями, брошками, перстнями… Синьоры вели себя пристойно и тихо.
Кладбище стлалось на равнине за церковью. Над землёй мрел воздух, стояло пекло. Могила Розабеллы оказалась в красивом тенистом уголке, под сенью небольшого, зато густого ветвистого орешника. Кладбище выглядело удивительно скромным, будто смерть плохо помнила сюда дорогу, а может, уводила умирать в другие края. Видать, проворный какой-то чёрт в этот раз надоумил её сюда вернуться. «Спите спокойно, дорогая синьора, я вас не подведу», – обещали мои губы.
И вот мы снова на кухоньке синьоры Джаннотти, облепленной по периметру синьорами в чёрном. Стояло монотонное цоканье их вееров о бижутерию, и точно эхом вторила трескотня насекомых за окном. В воздухе плавала духота, на столе ютились наши с Валентиной яства. «Лоретта» декламировала о знаменитой хозяйственности и практичности
