новопреставленной, «Аделаида» заметила, что важно даже совсем не это, а как раз то, что Розабелла с лёгкостью закрывала глаза на ежедневные трудности и продолжала улыбаться. Но, конечно, сочла необходимым уточнить «Италия», всё это пустяки, главное ведь, что Розабелла чтила закон божий, уж она-то наверняка окажется в раю, поскольку не пропустила ни одной воскресной мессы за последние годы, даже когда город был осаждён во время войны. И только «Бенедетта» сказала, что, вообще-то, главным добром, сотворённым и оставленным после себя Розабеллой, являлся Пьетро.
Мой раненый воробушек забился в своём крохотном укрытии в угол тахты, оставив за стенкой сочувственные взгляды. Временами я к нему наведывалась. Он тихо грустил, реагируя, как щенок, потерявший хозяина, – всё глядел своими большими глазами, опустошёнными и влажными, изредка поскуливая… Мы с Валентиной по-хозяйски вели этот печальный приём. Спустя час или около того, когда поиссякли темы для разговоров и поубавилось пищи на столе, синьоры вспомнили важные дела и удалились восвояси. Священнику и его милой жене мы сообщили, что Пьетро пока поживёт у нас. Я оставила Валентину заканчивать с уборкой, чтобы собрать скромные вещи Пьетро в сумку.
Солнце повисло прямо над нами, сожрав тени вокруг. Воздух плавился, казался мутным, день разгорелся жаркий. Крёстная вела машину. Пьетро и я сидели сзади, он положил голову мне на колени, я гладила ему волосы и в какой-то момент почувствовала, как моё платье становилось мокрым от его слёз.
В жизни я мало сталкивалась с ответственностью, а чистить зубы научилась скорее из эгоистических целей. О том, что война, нищета, бедствие способны взрастить мыслящего человека за временные крохи практически в любом индивидууме, я, конечно, слышала. Потому не заподозрила бы, что существо вроде меня может повзрослеть без войны, нищеты и всяких катаклизмов, а вот так, стоя прямо, будучи здоровым, сытым, в сущности, счастливым. Но вот она я, только представьте: шестнадцать лет, цинизм, резкость, непроходимая глупость. И вдруг – за считаные дни научилась любить, точно в кроличью нору провалилась, попала в некое зазеркалье собственных чувств. И вдруг – осознала, что такое ответственность, в чём её смысл. И вдруг – мне не ещё шестнадцать, а уже. Мадонна родила Иисуса в двенадцать. Учитывая моё мутное отрочество, шестнадцать лет – достойный возраст, чтобы начинать умнеть. Стоит ли дальше пытаться оправдать свой кардинально новый взгляд на мир?
Приехали на виллу. Заглох мотор, и в знойной тишине лилось только пение цикад. Пьетро прилёг в моей спальне, ему не хотелось ни есть, ни пить, он быстро уснул. Валентина занялась ужином. Какое-то время я любовалась спящим Пьетро, потом вышла на солнце, чтобы строить планы. Как мы будем жить, на какие средства, через какое время следует венчаться, что делать с учёбой… Всё это отныне мои заботы. Теперь я жена, чуткая, внимательная, добрая ко всему на свете. Мы будем счастливы, потому что нас некому разлучать, нет у нас врагов, а главное – родственников, как у Ромео и Джульетты. Родителям на меня плевать. Как я им за это благодарна! Когда-нибудь я напишу о нашей с Пьетро истории любви, в те времена мы будем преклонного возраста, у нас будут дети и внуки, и любовь будет без трагедии, но не менее трогательной, чем у Ромео и Джульетты…
Окно моей спальни очень скоро приманило к себе. Я заглянула внутрь, осторожно умостила локти на подоконнике, впилась глазами в своё сокровище. Пьетро лежал, свернувшись калачиком, его грудь вздымалась и опускалась в спокойном ритме. Спящим, как и с едой, он выглядел ребёнком, точно делался меньше, куда-то девались его могучие плечи и шея, корпус, ноги. И он продолжал уменьшаться, всё таял, таял, пока я на него смотрела.
Вновь этот свист… Я обернулась к роще – видать, дрозд или ещё кто. В прошлый раз, подумала я, ничего хорошего это не сулило. Свист был грубый, совсем не мелодичный. Я оторвалась от подоконника и ушла в чащу олив. Птица замолчала. Так-то лучше.
Я испытывала светлое чувство грусти, оно нравилось мне, оно было мне новым, и я знала, что его вызвало – готовность отдать, посвятить всю себя заботе о человеке. Я ли это была? Что, если я нашла великую любовь, о которой говорила Валентина?
Должно быть, прошёл час, как я, услышав свист, ушла странствовать. Вновь оказавшись у своего окна, я обнаружила странную вещь – моя кровать была пуста. Я поспешила в дом, заглянула в гостиную, в ванную. Пусто. Снаружи прошлась вдоль бассейна, виллы, даже сарай проверила. Стала искать вдалеке глазами. У кипарисов. На виноградниках. На дальних холмах. Никаких следов. Только насекомые в траве всё никак не умолкнут, неутомимо нагнетают страсти…
Может, Пьетро потерял меня, вышел, и мы разминулись?
Валентина, как обычно, возилась на кухне.
– Вы не видели Пьетро? – спросила я.
– Я слышала его шаги в прихожей. Думаю, он решил прогуляться, – ответила крёстная.
Вот оно как. Что ж, хорошо. Но куда же он делся? Залёг где-то в траве, потому я не увидела?
Я искала его повсюду, даже до холмов, что рисовала, доходила, а они далеко были. Пьетро, мой воробушек, медвежонок, – исчез. А солнце-то, как воришка, похитивший у меня Пьетро, – потихоньку сползало, сползало, посмеиваясь, и вот уже только последние лучи его озаряли небо на горизонте. Я не заметила, как ушёл день. Я чувствовала нечто гадкое. Куда пропал Пьетро?
Я влетела, заявила твёрдо, что беру машину и еду на поиски.
– Это глупо, – заметила крёстная – она накрыла на стол для нас двоих. – Дайте ему побыть одному.
После таких сильных доводов, разумеется, я села и никуда не ехала. Однако есть совсем не тянуло – тревога, да ещё жара, и Пьетро, в одиночестве бредущий петлистой дорогой в дом, где никого уже не было. Причин считать себя лишней в его жизни я, ворочая мозгами, так и не выявила, это меня приласкало, успокоило. Конечно, ему требовалось время. В конце концов, что я знала о смерти, о том, как с ней справиться, случись она с твоим самым дорогим человеком? Что я знала о Пьетро? Хотя, сказать по правде, как раз о Пьетро я знала почти всё, так, во всяком случае, мне теперь казалось.
Я ждала всю ночь, сидя на кровати, прислушиваясь к шелесту листьев на ветру, не смыкая красных от несправедливых слёз глаз.
Валентина протянула письмо, её рука застыла над моей тарелкой с нетронутым завтраком. Мама сообщала, что продала нашу старую
