самое лучшее во мне?
Я не понимала, где искать правду. Я очень запуталась. Поскорее бы домой, к отцу.
Пошатываясь, я спустилась и стала собирать вещи. Сил хватило на одно платье, я просто скомкала и швырнула его в сумку. А потом вышла на подрагивавших ещё ногах из дома и направилась к хозяйской вилле. Глупо, конечно, было надеяться застать там Нино. Мне так хотелось с ним поговорить, неважно о чём. Может, я бы спросила, всегда ли люди на самом деле не те, кем кажутся. Нино обо всём знает, у него есть все ответы, потому вдвойне жаль, что внутри его не оказалось. Ну, разумеется, откуда ему там взяться после всего! Он наверняка в городе с более сговорчивой подругой. На глаза попался столик с алкоголем. Я стала вливать в себя всё подряд, плевать, если умру. Как можно было поверить во всю ту романтическую зефирность? Природа – подлая обманщица. Все обладатели двадцати одного пальца – чёртовы сукины дети. И Пьетро в их числе. И мой отец – тоже. Чтоб вас всех катком переехало!
Последовавшие события помню весьма смутно и только лишь примерно.
За окном – сумерки. Наверное, я выключилась. Помню шатающиеся окна и двери… это я, должно быть, выходила из виллы, не понимая, что было, чего не было. Похороны, молодая и счастливая Валентина… Кое-как моё бренное туловище доползло до гостевого домика. Цель – отомстить крёстной. Я точно ещё не решила, что буду с ней делать. Перед глазами разыгрывались мизансцены: я молочу тяжёлым камнем по лицу синьоры, я опрокидываю стул и раскраиваю ей голову, я топчу ногами её лицо… До комнаты наверху я всё так же тянулась по полу, перебирая конечностями… И вот я уже вползла. В спальне – никого, кровать – педантично застлана. Я зачем-то залезла на неё и попыталась сесть. В стеклянные двери глядела бугенвиллея, по периметру поручней от неё выстроились горшки с другими цветами. Над балконом горел фонарь. Запах масляных красок навеял приятные воспоминания… и ещё – поднял содержимое моего желудка. Меня вывернуло прямо на покрывало, сшитое крёстной. После этого я встала, нашла среди тюбиков мастихин и кинулась на юношу, прекрасного, торжественного, прятавшегося в полутьме алькова. Стала наносить ему раны. Трудно сказать, получалось ли задуманное. Могу ручаться лишь за свои руки – они боролись на пределе сил. Боролись, потому как холст сопротивлялся, не давал себя пронзить. Но, кажется, мне удалось искромсать какие-то его части… Я целилась в глаза, в грудь, в пах…
Я рухнула на пол, словно кающаяся Мария Магдалина перед распятием Христа. Только слёзы всё не подступали, внутри точно разверзлась одна сплошная пустота. И посреди пустоты этой послышалось надвигающееся рычание мотора. Я перебралась к стеклянным дверям. Бугенвиллея всё закрывала. Я кое-как приподняла самоё себя, держась за стену и выглядывая из-за шторы, и увидела Пьетро, он направлялся к нашему домику, неся очередную коробку с продуктами или чем-то ещё. КАК БУДТО В ЖИЗНИ НИЧЕГО НЕ ПОМЕНЯЛОСЬ! А ведь в моей жизни поменялось кардинально всё! Он нырнул под балкон и вошёл в дом. Я открыла двери и, оказавшись снаружи, рухнула в розовый водопад бугенвиллеи. Было гадко, мерзко, невыносимо, внутри всё крутило, тошнота пульсировала в горле.
Внизу хлопнула дверь, вышел Пьетро и остановился прямо подо мной, под выплёскивавшимися цветочными каскадами. Я только сейчас поняла, что бугенвиллея не пахнет. Надо же, такое изумительное творение – и начисто лишено запаха. По-моему, цветы должны пахнуть, чтобы сводить с ума, как нарциссы, например. А если цветок в жизни и на картине одинаково прекрасен и ничем не отличается, какой в нём прок? Точно в нём нет души.
Пьетро крутил головой, смотря по сторонам. Кого он искал? Валентину? Или меня? Чтобы напустить в очередной раз тумана. Своими бездонными глазами, исполненными светлой печали, своей трогательной улыбкой, которая давалась ему так легко и естественно, своим «лопоухим» поеданием пищи…
Я с трудом оторвала от пола тяжёлый горшок с цветком и из последних сил вытянула руки. Теперь горшок был прямо над головой Пьетро. Было так тихо, господи, как тихо! Но Пьетро ведь ничего не слышал, совсем ничего, включая меня. Я прошептала его имя, почти беззвучно – Пьетро! Я прощалась с ним. И – не знаю, почему – он всё-таки меня услышал.
Он обернулся и поднял голову, и я увидела его лицо, полное покоя и смирения. Его глаза нашли мои, его губы улыбнулись так же кротко и любяще, как раньше. И я поняла, что не смогу… нет, не смогу… Мои руки мгновенно ослабли… горшок выскользнул из ладоней и полетел вниз… Я упала и, кажется, стукнулась головой о пол…
Я очнулась сломанной растоптанной веткой, неспособной шевелиться. Перед глазами что-то розовело. Постепенно краски обрели очертания чудесных лепестков. Я лежала на балконе. Заря только-только накинула свой нежный полог, виноградники, холмы – ещё дремали. Мне удалось подняться, ухватившись за перила одной рукой, другая рука придерживала нывшую голову. Что я тут делала? На этот вопрос долго не подбирался ответ, затем, по мере того как рассвет наливался кровью солнца, я начала что-то смутно припоминать. Пьетро. Балкон. Горшок, я его держала… Какой-то гулкий стук отдавался болью в моей голове. Вероятно, так пульсировала боль в висках.
Я глянула вниз. Нет, никаких разбитых горшков, только гравий. Должно быть, привиделся кошмар. А Пьетро, ублажающий Валентину? Этого тоже не было? Тогда что я здесь делала? Где Пьетро?
Переход от света к мраку, повисшему в зашторенной комнате крёстной, оказался резок для больной моей головы, и я поспешила к лестнице. В прихожей меня зацепило лохматое пугало в зеркале, я притормозила удостовериться – это была я. Потерявшаяся, испуганная, жалкая кукла, потрёпанная чьей-то рукой. В сомнениях, в страхе кукла вошла в свою комнату, ощутила холод каменного пола…
На кровати лежало что-то, вроде, коробка, ну да, она была перевязана лентой, сверху алел бант. Это подарок. Подарок. Мне. Погодите… Я медленно развязала бант, подняла крышку и, сделав резкий вдох, онемела. Почему? Почему же вид музыкальной шкатулки из антикварной лавки в Сиене так меня встревожил? Я чего-то не учла? Что-то начала понимать? Я натворила что-то непоправимое? И зачем только мои напуганные руки потянулись открывать крышку шкатулки! Как будто не знали они, что польётся мелодия, а хрустальная балерина зайдётся танцем, что от всего этого мне станет только хуже.
Механизм в шкатулке крутил балерину, играл музыку, а я стояла и
