Анна Слежевская противилась семейному горю сколько могла. Чем хуже становилось в доме, тем больше она похвалялась хорошим мужем и детьми. И когда стало невмоготу, она бессознательно перенесла свое горе на других. На любого. На Мелентьевну, вовремя сказавшую слова о ведрах и убийстве. Теперь Слежевская знала причину своего горя — Мелентьевна хочет ее убить. И повторяла это, и убеждала себя. И стало ей легче, ибо для слабой души покой дороже правды.
Рябинин скоро подходил к поселку. Его промокшие ноги горели от быстрой ходьбы. И вроде бы сырой носок стер пятку.
Но в поселке Рябинин притормозил свой ход. Ему захотелось поговорить с Верой Игнатьевной — она могла знать больше, чем сказала в клубе. И он никогда не избегал общения с человеком, который умел заглядывать в душу чуть глубже, чем все остальные.
Рябинин знал ее адрес. Он отыскал зелененький домик на улице Зеленой и увидел хозяйку, выходящую из калитки.
— Здравствуйте, Вера Игнатьевна.
— Здравствуйте.
Ее лицо, озаренное удивлением, стало опять простодушным — как в клубе. Они пошли рядом в сторону магазина.
— Я хотел вас спросить... Верно ли, что Слежевские жили без скандалов?
— Это весь поселок видел. Знаете, как они трогательно шли по улице? Как молодожены.
— Да, — вздохнул Рябинин, сразу ощутив сырость носков и пронзительность талой воды.
— Но я думаю, что жили они ужасно, — вздохнула и Вера Игнатьевна.
— Вы же только что сказали, что весь поселок видел...
— Это я сказала от ума. А теперь говорю от сердца.
— Вера Игнатьевна, не могло же ваше сердце ни с того ни с сего... Ведь, наверное, были факты?
Она помялась и глянула на следователя искоса, решая, стоит ли говорить этому человеку то, что никак не шло у нее с языка.
— Был и факт...
— Какой?
— Цветы у них вяли на окнах.
Рябинин видел эти вялые цветы в день осмотра дома.
— Ну и что? — неуверенно спросил он.
— Анна их поливала, ухаживала, а они не росли. Когда в доме ругаются, то цветы чахнут. Вам смешно?
— Нет, — убежденно ответил Рябинин.
Если от ругани чахнут люди, то почему бы от ругани не чахнуть цветам?
Впервые за время этого следствия Рябинин пропустил день и не побывал в избушке. Поэтому утром он бросил все дела, избежал всех вопросов, что-то буркнул Петельникову и в шляпе, севшей набекрень, воровато выскользнул из клуба. На улице, отцентрировав шляпу, он удивился — почему, отчего? Зачем таится? Что таить?
Известно, что расследование уголовного преступления есть непростой клубок психологической борьбы не только следователя с преступником, но и со свидетелями; и свидетелей с преступником; и следователя с инспектором; и инспектора со следователем; и преступника — со всеми. Но была и еще одна странная борьба.
Следователь прокуратуры, юрист первого класса Сергей Георгиевич Рябинин, человек логичный, не верящий ничему без доказательств, бескомпромиссный, с укоряющими глазами — вот этот человек боролся с Сережей Рябининым, с мягким парнем, у которого взъерошенные волосы, близоруко прищуренные глаза за сильными стеклами очков, неутверждающая речь, бесконечные сомнения и тихая жалость, приходящая часто и ненужно. Борьба этих двух людей не имела победителя и не имела конца. И расследование уголовного преступления заканчивалось, когда эти двое находили общий язык, сливались в единого, как и должны бы сливаться сердце с разумом в личности цельного человека...
Рябинину показалось, что в избушке что-то не так. Или слишком долго он тут не был, целый день? В избушке изменилось — холодный чайник стоял на далеком краю плиты, на теплых боковых кирпичах. И Слежевский не сдвинул его на горячую середину.
— Долго вас не было, — буркнул он.
Рябинин тускло улыбнулся. Слежевский заскучал? Или его томило одиночество? Или пришлось день молчать, а ему нестерпимо хотелось выговориться? Но вулканическая мощь слов разрывает обычно преступника... Слежевский потерпевший — Рябинин признал его потерпевшим.
— Как жизнь, Олег Семенович?
— Шутите...
— Не забывайте про детей.
— В романах пишут о прекрасной смерти супругов. Умерли в один день... А если есть дети? Им-то каково потерять сразу обоих родителей?
— Ваши обоих не потеряли, — Рябинин поправил очки, вздыбя стекла под таким углом, чтобы они усилили его зоркость до биноклевой.
— Не потеряли, — ответил Слежевский с невероятной тоской.
Рябинин вдруг подумал про обман и про обманы, которые ему всегда претили. И не только по моральным запретам — он страдал бы от брезгливости, если бы опустился до трусоватой лжи, именуемой обманом. Но была ложь почти святая, придуманная слабым человеком, — когда обманываешь самого себя. И Рябинин — не тот, не юрист первого класса — тоже бессознательно прибегал к ней, как и все смертные. Потому что... Потому что проще всего обмануть себя.
— Я не сплю, — сказал Слежевский.
— Почему? — зряшно спросил Рябинин.
Слежевский и не ответил.
— Сергей Георгиевич, бог есть?
— У каждого свой бог, — сказал Рябинин опять зряшно, потому что Слежевский мог спросить, какой бог у него, у следователя.
— Нужен общий.
— Зачем он вам, Олег Семенович?
— Кто-то должен нас с Анной рассудить...
— Люди.
— Кто — вы?
— Я не могу.
— Почему же? Вы юрист... Фемида...
— Я не выслушал вторую сторону.
— А мне... не верите?
— Ваши факты... — начал было Рябинин.
Слежевский ринулся через стол — лег грудью на столешницу, разбросал руки и вскинул голову. Как упавшая птица. Его вороненые волосы оказались так рядом, что в стеклах очков следователя потемнело.
— А я добавлю фактов! Если жена зовет беременным мужиком, при детях, а?
— Да... — нашел Рябинин самое нейтральное слово.
— А если спрашивает при детях, не потратил ли я недостающую трешку на бабу?
— Да...
— А где я ночую, если приду после двенадцати? Дом закрыт на ключ, эта избушка на замок. Сплю на земле, в кустах смородины. А?
— Да...
— А когда возвращаюсь из командировки, то моя одежда обыскивается и просматривается, как у шпиона.
— Да...
— А если тарелка супа летит мне в лицо, при детях?
— Вы ее ненавидите... даже мертвую, — удивленно перебил Рябинин его поток.
— Мертвые — самые страшные. Им даже отомстить нельзя.
Слежевский оттолкнулся от стола и выпрямил сухощавое тело. Его черные глаза вдруг засветились кровавым непроходящим огнем, таким сильным — особенно правый глаз, — что от него окровавилась и правая щека. Рябинин беспомощно огляделся — что?.. Печка приоткрылась, бросая из щели адскую полоску.
— Олег Семенович, вы говорили, что любви научились в детстве, в семье... А где вы научились ненависти?
— У Анны, — не задумался он.
— Чем вы ее ударили? — буднично спросил Рябинин.
— Поленом.
— Когда же?
— Мы пошли с Геной... А я на минутку вернулся, забыл попросить денег на обед. И тогда...
— За что ударили?
— За все.
— Так, внезапно?
— Она сказала, что деньги я истратил на баб. Не утерпел. Накопилось. Но убивать не хотел, честное слово!
— А беспорядок в комнате?
— Раскидал все...
— Шофера?
— Придумал. Хотел остаться с ребятами...
— Раньше ей угрожали?
— Да.
— Говорили, что ударите по голове, — утвердил Рябинин.
— Говорил. Ударю по голове и сам повешусь.
Слежевский деловито прикрыл дверцу плиты. Его глаза сразу потемнели. И, лишившись этого красного блеска, словно лишившись дикой силы, он мешком сел на лавку, схватил лицо руками, пригнулся чуть не под стол — и заплакал стонущим мужским плачем.
Рябинин смотрел на пучок мяты, стебли которой тихо колыхались от воспарявшего жара. Почему не стыдно на людях смеяться? Почему никто не скрывает радости? Но почему хоронят от стороннего глаза свое горе? И почему стыдятся принародных слез? Разве не равны все человеческие состояния? Равны. Да нет, не равны — у горя больше прав идти на люди.
— Зря вы думаете, что я Анну теперь ненавижу, — Слежевский открыл перекошенное лицо.
— Да, теперь вы ее жалеете, — согласился Рябинин.
— Нет, я ее люблю...
— Мы любим того, кого нет рядом.
— Я ненавижу не Анну, а свою жизнь.
— Жизнь тут ни при чем. Она может быть прекрасной и может быть никчемной — это как ею распорядиться.
Слежевский поднялся через силу, словно его набили дробью. Он подошел к стене и взялся за пальто:
— Я собираюсь...
Рябинин кивнул рассеянно.
Зло... Он изучал и прослеживал по своим уголовным делам его мрачное зарождение где-нибудь в детстве, в неустойчивой психике, в искромсанной жизни... Рябинин знал, как это зло приходит на белый свет. Но куда оно девается? Улетает в космос? Тогда бы он потемнел тучами. Зарывается в землю? Тогда бы она не плодоносила. Переходит в продукцию? Тогда бы от этой продукции народ шарахался. Не рассеивается ли зло меж людей? Но от соприкосновения со злобой человек не становится злым, как и не глупеет от встречи с глупостью...
