— Ты, Безуглов, хотя бы при генерале сдерживался. Прав был Алсуфьев, диковатый ты какой-то. Нет, не бывать тебе генералом…
А мне, честно говоря, и наплевать. Лучше быть честным опером, чем фальшивым генералом. Пожав плечами, я ответил Доронину как можно беспечнее:
— Зато капитаном теперь наверняка стану…
ТАНАЕВ.
Пока этот мент находился здесь, у меня было ощущение, что я стою ногами на раскаленной печке. Явно эта парочка, Степанов и Безуглов, на меня плохо действует. Правда, оба по-разному. Если, глядя на Степанова, я испытываю что-то похожее на угрызения совести, то в присутствии Безуглова я ничего не чувствую, кроме парализующего страха. Есть в нем что-то темное, звериное, не имеющее жалости, хотя от Ханыгиной дикости это ічто-тоі и отличается. В какой-то момент мне показалось даже, что он готов наброситься на нас с Ханыгой и задушить голыми руками. Да и Степанов тоже… Тот еще кадр. Когда он пообещал Ханыге, что на тот свет без него не отправится, я нутром почувствовал, что это не пустая угроза. Наверное, поэтому я и уговорил Ханыгу дать им поговорить. Ни к чему обострять ситуацию. Все и без того взвинчены, и хрен его знает, что будет, если заложники, вслед за Степановым, разом кинутся на нас. Не думаю, что я смогу стрелять. Сейчас я готов Богу молиться, чтобы они стояли и не дергались.
А Степанов — жук. Втихую я подсматривал за ним и видел, как он пытался подбить на попытку освободиться стоящего рядом мужика, того самого, который возмущался, что мы с Ханыгой Степанову поблажки делаем. Правда, на мое счастье, тот фуфел явно струхнул, и рожу от Степанова отворотил, за что я сразу же окрестил его козлом и шкурником. А к Степанову я даже что-то вроде уважения почувствовал. Крепкий он все же парень, как и Безуглов. Не всякий решился бы дергаться под дулом пистолета, и не каждый рискнет явиться сюда безоружным, да еще торговаться с Ханыгой. Я поначалу даже обомлел, зная дикость Ханыгину. А ну как всадит пулю Безуглову, и вся недолга? Тогда задергается Степанов, а там, кто их знает, может, и остальные. Наверняка Ханыга начнет косить всех подряд. В этой каше нас покрошат и фамилии не спросят. Но Ханыга, на удивление, покуражился и все же уступил. И мне показалось, что не только потому, что с лишними заложниками возиться не хочет. Видно, тоже чувствует, падаль, в Безуглове силу. Тот, даже безоружный, увереннее выглядит, чем Ханыга с автоматом. Жалкий он какой-то, Ханыга. Это я только сейчас понял. Орет, бесится, бросается на всех, как цербер, а страха своего скрыть не может. Раньше-то он мне уверенным казался, знающим. А теперь что? Дело провалилось, хотя он меня и уверял, что все будет ништяк. А эта бодяга с заложниками еще неизвестно чем кончится. А если прав Степанов и ни хрена у нас не получится? Чем больше времени проходит, тем меньше у меня остается уверенности. И чем больше менты идут на уступки, тем больше я сомневаюсь в заверениях Ханыги, что все идет, как надо. Что-то уж слишком легко Доронин принял все Ханыгины условия. Нет ли какой-нибудь пакости в этом? К тому же я видел, что Степанов с Безугловым как-то мудрено перестукивались. Ханыге я ничего не сказал, чтобы не бесить его лишний раз, но за Степановым решил понаблюдать особо. О чем они перестукивались? Что Безуглов хотел сообщить Степанову? Может, менты что-то замышляют, и им нужна помощь человека отсюда, изнутри? Тогда лучшей фигуры, чем Степанов, не придумаешь.
Когда Безуглов вылетел на улицу от Ханыгиного толчка, я взял со стойки открытую бутылку водки и прямо из горлышка высосал граммов пятьдесят, чтобы успокоить нервишки и перебить до сих пор стоящий во рту привкус блевотины. Временами вспоминалась бедная кассирша с раздробленным затылком, и мне становилось не по себе при мысли, что сделал это именно я, а не кто-то другой. Ханыга меня раздражал все сильнее, от нашего ожидания начинало попахивать полнейшей безнадегой, и вообще все было настолько хреново, что мне хотелось лечь куда-нибудь в уголок, свернуться калачиком, закрыть глаза и ничего не видеть. Вернувшись от двери к стойке, Ханыга тоже присосался к бутылке и сделал несколько рокочущих глотков, двигая кадыком на небритой шее. Оторвавшись, он взболтнул остатки водки и протянул бутылку мне:
— Допьешь?
Я отмахнулся:
— Потом. А то сейчас нажремся и очухаемся на нарах.
Поставив бутылку на барьер, Ханыга поправил на плече автоматный ремень и согласился:
— Тоже верно… Давай лучше делом займемся. Бери наручники да окольцуй наших пташек. Только пушку свою здесь оставь. Мало ли… Степанов вон зверем смотрит, того и гляди набросится, падла…
Положив пистолет на стойку, я взял связку наручников и пошел вдоль шеренги заложников, пристегивая их ібраслетамиі к чему можно: к батарее, к оконной ручке или просто друг к другу.
Последним в шеренге стоял Степанов. Я хотел пристегнуть его к тому мужику, которого окрестил шкурником, но Степанов подставил руки и попросил:
— Слушай, надень наручники, но дай мне сесть. Ты же мне все внутри отбил, стоять не могу.
Вид у него был действительно пришибленный, и я, подумав, разрешил ему опуститься на пол, предварительно надев на него наручники. Заметив это, Ханыга заорал:
— На хрена?! Пусть стоит, член моржовый! Права качать может, значит, сможет и стоять.
Оставив Степанова на полу, я подошел к Ханыге:
— Брось, Ханыга. Уже почти три часа стоят. Думаешь, они железные? Скоро падать начнут. Давай и другим дадим отдохнуть, по очереди. Ты же сам говорил…
Я видел, что этот паразит признает мою правоту, и все же, прежде чем согласиться, он повыеживался напоследок:
— Ты добренький, да? Думаешь, этот Степанов тебе поможет, случись чего? Да хрен там! Перешагнет и еще копыта об тебя оботрет…
Закурив, он добавил, глядя на меня с сожалением, как на тяжелобольного:
— Нет, Вован, не будешь ты в законе, слишком жалостливый. Случайно ты попал в зону, случайным и останешься… Делай, как знаешь… Я с тобой на дело в первый раз пошел и в последний…
Пару раз глубоко затянувшись, так что ввалились щеки, он бросил папиросу под ноги, и, раздавив ее каблуком, равнодушно сказал:
— Пусть садятся. Мне все едино: в сидячих стрелять или в стоячих.
Я взял второй автомат, повесил его на шею и, повернувшись к Ханыге спиной, подошел к заложникам. Посадив тех, что стояли между окон, я негромко сказал:
— Через полчаса поменяю местами. Только вести себя тихо и не борзеть…
Вернувшись к барьеру, я взял из пакета бутерброд с колбасой и стал через силу жевать, стараясь не вспоминать сцену с кассиршей. Есть нисколько не хотелось, но силы надо было поддерживать. Еще неизвестно, что впереди ждет, а у меня с утра во рту ни крошки не было.
Дожевывая бутерброд, я спросил:
— Ханыга, дальше что делать будем?
Он, видно, не врубился сразу и переспросил:
— А что делать? Ждать будем.
Подивившись его непонятливости, я пояснил:
— Я не о том. Ну, деньги получим, машина есть. А потом? Куда мы на этой тачке поедем? Ты не думал? Нас же везде достанут.
Он, пожалуй, все же думал об этом, потому что ответил, долго не размышляя:
— Вон ты о чем… Самолет потребуем.
Я едва не подавился от его аппетитов. Ошарашенно посмотрев на него, я спросил:
— А лететь куда?
— Там решим. Почем мне знать? За бугор будем уходить.
Я снова едва не подавился от его спокойствия, с которым он это говорил. А Ханыга, как ни в чем не бывало, словно о пикнике, спросил:
— Ты бы куда хотел?
Озлобляясь, я переспросил:
— Я?! Куда бы я хотел?! Да никуда, мать твою! Куда тебе за бугор, если ты и по-русски только матом умеешь. Что ты там делать будешь, за бугром?
Ханыга тоже злобно ощерился:
— А ты что-нибудь получше можешь предложить? Нет? Вот и закрой тогда хлебальник, а то блевотиной разит…
Не обращая внимания на его ругань, я задумался. А действительно — куда? До сих пор я только думал, как бы живым отсюда выбраться, и больше, чем на машину с деньгами, моей фантазии не хватало.
Припомнив все, что мне было известно про террористов, я стал перебирать в уме: куда все рвутся? В Израиль? Туда евреи бегут, мне там делать нечего, не нужен я там никому. Сирия? Пакистан? Турция? Тоже не фонтан. К тому же, я смутно представляю себе, где это находится. Если махнуть в Америку? Так там эмигрантам тоже не сладко живется. Это только в рекламе по телеку все голубым и розовым окрашено, а на деле голодных и нищих там, поди, не меньше нашего будет. Пожалуй, единственное место, куда бы я хотел, — это Австралия. Там всегда тепло, и кенгуру прыгают. Потешные такие… Наивняк, конечно, но Австралия почему-то меньше всего пугала и сильнее остального притягивала. Только сначала надо границу перевалить, куда угодно. А там… Вот только бы еще из этого почтамта вырваться. И денег надо побольше…
Подумав про деньги, я толкнул Ханыгу в бок:
