Опять судьба — находиться ему под землей.
— Иди сюда! — крикнули мне.
Ну вот и меня под землю. Ява держит свое слово. Дай бог, чтобы до конца.
По соглашению с Явой, заключенному в моей машине, я знала, что сидеть мне в обществе Дмитрия по крайней мере до утра, но душенька замерла, заморозившись страхом. Эти орлы не играли, а действовали серьезно. Видно, Ява в свои планы их посвящать не стал, ограничился распоряжениями. Но обходятся со мной мягче. По уху не бьют и в спину не толкают.
Темновато было под землей. Крутые металлические ступеньки. Ближе к низу, поскользнувшись, я пересчитала их, оставшиеся, задом до самого дна. Вскрикнула от боли и неожиданности.
— Таня, что ты? — пожалуй, первые связно произнесенные Дмитрием слова после того, как он очнулся от беспамятства.
— Ну вот, у них уже и разговоры начались! — прокомментировали сверху. — Удачи в делах, ребята! Время у вас есть!
Я оставила без внимания грязный намек, поинтересовалась только:
— Когда мы Яву увидим?
— Когда он пожелает! — ответили и добавили со смешком:
— Пусть этот, что внизу, тебя заведет, а Ява с утра регулировкой займется. Он у нас хороший регулировщик.
У-ни-кальный!
Крышка закрылась, и мы оказались в кромешной тьме. Наверху слышались шаги, голоса, шарканье, а потом крышка натужно заскрипела, будто вкатили на нее что-то тяжелое. Я так и сидела на нижней ступеньке, и мы молчали, слушали, как наверху затихает жизнь. Завозился Дмитрий, устраиваясь поудобнее. Повздыхал. Я боролась с утомлением, с каждой минутой наваливающимся на меня все тяжелее. Пыталась сберечь хотя бы остатки энтузиазма, сгрести их воедино и положить на хранение.
За себя беспокоиться пока не стоило. По тому же соглашению с Явой, если, конечно, он намерен выполнять его условия до конца, утром меня освободят. Но я отдала им Дмитрия, откупаясь от поруки, ответственности и всего прочего, что навещалось на меня в ходе дела не без моего согласия.
Противная штука усталость. И безнадега — дитя ее.
Вытащить Дмитрия из этой переделки я возможности не находила. Не увещевать же Яву, в самом деле! Такая христианская добродетель, как всепрощение, погребена под собором, вытатуированным на его груди. Дмитрия я сдала в полной уверенности в том, что сумею его своевременно вызволить, пользуясь обстоятельствами, но они, похоже, складываются не в его пользу.
Дмитрий зашевелился, зашуршал и, судя по звукам, поднялся на ноги. Сделал осторожный шаг, другой и, запнувшись обо что-то, едва не свалился, чертыхнувшись, затих.
— Уж лучше сидеть! — проговорил.
— Долго? — спросила я.
Он промолчал, может, не так понял?
— Справились, Татьяна, с нами. Сказано было таким тоном, что мне стало стыдно за свою роль и поведение в этой переделке.
— Их было больше, — отозвалась смиренно, успокаивая к основном себя.
— Права ты, я с тобой согласен. — Если он и дальше будет выдерживать такой тон, то я и разрыдаться могу! — Надо было с самого начала рассказать тебе все и не пытаться действовать в одиночку.
Вот так люди и умнеют!
— Откровенность, Дмитрий, — начала я нравоучительно, но, вовремя заметив, осеклась и продолжила по-другому:
— Своевременная откровенность способна уберечь от многих неприятностей. Вопрос в том, как определять ее своевременность.
Отвечать он не стал. Искал сочувствия, а получил назидание. Встал опять и, шурша по полу подошвами, двинулся в сторону. Пыхтел в темноте, звякал металлом, запинался обо что-то.
— Стоп! — скомандовал сам себе. — Ага!
Завозился, зашептал что-то, и в погребе нашем вспыхнул свет. Сощурившись, одарил меня довольной улыбкой, держа а руках толстый провод с висящей на нем голой лампочкой,
— Так-то лучше!
— Как ты ее включил?
— Подвывернута была. Вкрутил до конца, и все дела!
— Так лучше, — кивнула ему.
Он поднял лампочку вверх и, загородясь ладонью от света, вгляделся в меня.
— Таня, ты что, родная, киснешь? Кисну я, да, если я не буду киснуть, раскиснешь ты. Кому-то же надо и унывать. С тобой возиться чересчур хлопотно будет. Хлопочи лучше обо мне, я — женщина!
— Нет! — тряхнула головой и отвернулась.
— Ну что ты! — Он взялся за предложенную роль без колебаний. — Частный детектив из породы железных леди, а духом падаешь!
— Породы только у животных бывают, — пролепетала, не поднимая глаз.
Он расстался с лампочкой, подошел, присел, пожал холодными пальцами мои руки.
— Ошибаешься, Танечка Иванова, люди тоже породу имеют. Есть, конечно, и дворняги.
— Да? — глянула на него жалко и влажно.
Знаю я, приятель, твои истины, не разливайся певчим дроздом. Вот ты — мужчина породистый. Породистой женщине, если действовать умно, вертеть тобой можно, как собаке хвостом. Сейчас, к примеру, ты действовать начнешь, порода обязывает.
— Встань-ка, пожалуйста. — Он посмотрел вверх. — Пропусти меня. И на железяке тебе сидеть не следует.
Я освободила лестницу. Он забрался наверх, пробуя ногами каждую ступеньку на крепость. Осмотрел снизу крышку, ощупал.
— Посветить никак нельзя? Попробуй!
Я протянула лампочку в его сторону на всю длину провода.
— Даже щели нет! — пожаловался и, упершись, напрягся до дрожи в ногах.
Изменил позу, достал крышку плечом и напрягся еще раз. Лицо потемнело, на лбу жила вздулась, сквозь сжатые в веревочку губы с шипеньем прорвался воздух. Выдохнул Дмитрий, посмотрел на меня виновато, сел где был, наверху.
— Хреновый из меня сейчас Геркулес! — извинился и понурил голову.
— И Геркулесу не все по силам было, — попыталась я его успокоить. Он только рукой махнул.
Подвальчик был небольшим, низким и вытянутым, как коридор. Хозяева использовали его в качестве свалки разного автохлама. Все, чем пользоваться в ближайшее время не планировалось, а выбрасывать было жалко, валилось сюда. К таким местам руки прикладывают редко, а когда берутся — выбрасывают все без сожаления. В темноте разгуливать по этому помещению, не рискуя, свалившись, разбиться в кровь, невозможно. Лампочку, единственную здесь, Дмитрий отыскал чудом.
— Что делать будем?
Он спустился вниз, пошел по подвалу, перешагивая через железо, мимо меня, в другой его конец.
— Могу сказать наверняка одно, — попыталась пошутить, — любовью заниматься не придется, как советовали, условия не те.
— И настроение тоже, — поддержал он. — Ко сну обстановка также не располагает. А ну!
Дмитрий, выбрав из кучи хлама довольно толстый и длинный стержень, неподъемный, на мой непросвещенный взгляд, выдернул его с грохотом и взвесил на руке.
— Оружие! — повернулся ко мне.
— С железкой против пистолета?
— Ты думаешь? — засомневался.
— Думаю, тебя, агрессивного, отсюда просто не выпустят. Поищи чего-нибудь менее заметное.
— А если так…
Он вернулся к лестнице и занялся пристраиванием стержня под крышку, опирая его о металлические перила. Когда удалось, удовлетворенно хмыкнул и надавил на свободный конец. Скрежетнуло и заскрипело протяжно, он приналег, и показалось, что успех рядом — рычаг медленно двинулся вниз и сорвался, грохоча по ступеням, полетел под лестницу. Дмитрий едва успел ухватиться за что-то, выругался в сердцах. Перила в месте, на которое пришелся упор рычага, оказались прогнутые самым безобразным образом!
— Подставить бы что!
Он занялся было поисками, но, вспомнив нечто важное, прервал это занятие.
— Татьяна, кстати, насчет оружия… В моей квартире, в комнате, от входа налево, на полу ничего подобного не валялось?
— Да.
— Да? — быстро переспросил он. — И где?
Чудак, он что, надеется, что сейчас я его пистолет из кармана достану?
— Вчера валялось, Дима, но подобрано было, когда мы с Верой осматривали твое жилище, надеясь определить, куда ты делся.
— И что же, что? — перебил нетерпеливо.
— Твой пистолет вчера же чавкнул два раза и лишил жизни одного негодяя. Без этого я не добралась бы до места, где тебя собирались похоронить.
— И где? — настаивал он.
— Нет теперь, Дима, ни подонка, ни пистолета, успокойся.
Он успокоился и потащил к лестнице какой-то черный промасленный чурбак, чтобы установить его на самом верху. А я рассматривала грязный обрубок, обозначившийся в том месте, где он рылся только что, и вначале не могла понять, что это такое, а когда догадалась, то тихонько, чтобы не спугнуть удачу, подобралась поближе и, забыв о чистоте белых ручек, отерла с него масляную грязь.
— Дмитрий! — позвала негромко. Он не отреагировал, увлекшись возней с деревяшкой.
— Иди ко мне быстрее!
Что-то было в моем голосе, и он это расслышал, оставил чурбак в покое.
— Ты же, Татьяночка, сказала, что для любви не те условия!
А когда подошел, желание шутить с него как рукой сняло.
— Домкрат!
И замер, одурев от счастья. Ко мне вернулось хладнокровие, и я прокомментировала:
