— Все! Стоп! Перерыв! — гаркнул он команде. — Франя! Пошли выйдем. — Он стремительно выскочил из Французского зала. Певица, мелко стуча каблуками, последовала за ним.
— Ну ладно, Артурчик! Я все понимаю… — стала лепетать она, когда вслед за режиссером вышла на широкую лестничную площадку.
— Ты все понимаешь, бля?! — прорычал Запорожцев, выпустивший все свое раздражение на волю. — Да ни хрена ты не понимаешь! Думаешь, твой банкир будет всегда на тебя, дуру, деньги тратить? Через три года ты уже станешь для него старовата, понимаешь? Он найдет помоложе, посвежее и поопытнее. Усекаешь?! Вышвырнет он тебя на хрен! И станешь ты вокзальной шлюхой! Минет затри гривны делать будешь!!!
— Что ты сказал, тварь?! — Франческа вся вспыхнула, сквозь грим заалел натуральный румянец, слезы брызнули из глаз.
— Стоп! Вот так! Задержи в себе это состояние! Бегом сниматься! — Артур уже тащил ошалевшую Франю на съемочную площадку. — Неважно, что я тебе наплел, важно, что ты сейчас чувствуешь!..
— Я тебя убью, скотина! — визжала Франя, путаясь в огромной атласной юбке и нескольких кружевных нижних.
Все получилось с первого дубля. Франя плакала натуральными слезами. Точно попадала губами в фонограмму. Ее несчастное, обиженное лицо, взятое оператором крупным планом, производило нужное впечатление. Запорожцев развернул экран монитора, чтоб вся съемочная группа видела, как хорошо получились «Алмазные слезы», и поднял большой палец. Неважно, какой ценой, но он добился нужного результата. А Франя подуется, понятное дело, но остынет. Она ж не полная дура! Поймет, что это делается для нее.
— Съемка закончена. Всем спасибо! — Режиссер поднялся со складного стульчика и вышел перекурить.
— Скунс вонючий! — прошипела Франя ему вслед.
Помогавшая ей переодеться костюмерша понимающе и многозначительно улыбнулась.
— Тяжелый человек, Франечка! Работать с ним — наказание. Но он ведь талант! А талант шапкой не накроешь! Приходится терпеть, миленькая, — философствовала костюмерша.
— Вам нравится терпеть, вот и терпите! А я эту гадину урою! — пообещала Франческа и отправилась во внутренние помещения музея, в туалет.
Группа собирала технику. Оператор, осветители, звукорежиссер, гримерша, костюмерша — все паковали свои инструменты. Под окнами здания просигналила машина — это банкир, вызванный Франей, приехал забрать певицу. Внезапно в зал мелкими шажками втиснулась бабулька-смотрительница.
— Там ваш режиссер упал, — пробубнила она. — Пойдите посмотрите! Он не шевелится. Лежит, как неживой.
На старушку подняли удивленные глаза несколько человек.
— Даже и не знаю, кого вызывать? «Скорую» или милицию?
Съемочная группа заторопилась за смотрительницей.
В одном из углов зала Нидерландского искусства, разбросав руки, лежал Артур Запорожцев. На его грудной клетке, пробив ее, покоилась мраморная колонна с бюстом мадам Рекамье. Из-под режиссерского бока растекалась багровая лужа.
Охвативший людей столбняк длился пару минут. Затем все зашевелились. Кто-то вызывал милицию, кто-то «скорую». У вернувшейся из туалета Франи случилась истерика. Оператор орал, чтоб не подходили к телу и ничего не трогали…
Милицейская бригада снова работала в музее. Труп режиссера огородили стойками на бархатных витых шнурах. По иронии судьбы, мертвецу пригодилось хоть что-то музейное. С людьми разговаривали сразу несколько оперативников. Двое беседовали с музейщиками, еще один расспрашивал съемочную группу. Следователь задавал вопросы певице и ее спонсору-банкиру. Срочно вызвали директора музея Горячего. С Никитой Самсоновичем беседовал начальник опергруппы. Разбуженный среди ночи и примчавшийся на работу директор имел жалкий вид. Он был в плаще, надетом поверх зеленых полосатых пижамных штанов. Но никто, кроме милицейских сотрудников, не обратил внимания на нелепый внешний вид директора. Не до того было. Перепуганная Франческа, после того как ей стали задавать вопросы по третьему разу, стала икать, и никакая вода не помогала снять икоту. Другие члены съемочной группы, уже по нескольку раз объяснившие милиционерам, кто где находился и чем занимался, устало разместились на роскошной мебели. От общей усталости и подавленности даже сияние «Коломбо Стайл» казалось померкшим.
— Уважайте музей! Уважайте музей! — трясла подагрическим пальцем над головой Лужецкая, смотрительница Французского зала, где проходили съемки. — Это рок, молодые люди! Злой рок, спровоцированный злыми людьми!
— Оксана Лаврентьевна, — заглянул в свой блокнот сотрудник милиции, — что вы понимаете под словами «злой рок»?
— А тут и понимать нечего, — вышла вперед Юдина, ростом лишь до бедра оперативника. Она не дала ответить Лужецкой, а, тыча узловатой ручонкой в разные стороны, отрапортовала: — Этот рыжыссер, покойник, приказал вынести вон все статуи из Ксаныного зала. Усе и повыносили. И бьюст поставили у той двери. А там пол неровный! Колонка мраморная ненадежно прислонутая… Он пошел курить кола балкона, дверью — хлоп! Статуя возьми да упади!
— Точно, Неля, точно! — подтвердила Маргоша Федоренко. — Правда, товарищ милиционер! У меня там полик немножко вздыбился. Бюст поставили неровно, центр тяжести сместился, и…
— Вот и я говорю! — Оксана Лаврентьевна ретиво вмешалась в разговор. Это несправедливо, что одеяло разговора натянули на себя Неля и Маргоша, в то время как все события происходили именно в ее зале! Поэтому она повысила голос. — Я полагаю, падение бюста мадам Рекамье — это наказание мерзкому режиссеришке за весь его цинизм.
— А в чем именно проявился цинизм Запорожцева? — заинтересовался милиционер.
Смотрительницы, перебивая друг дружку, принялись пересказывать представителю внутренних органов все сопутствующие съемкам события. И о распоряжении режиссера вынести из Французского зала все, что, с его точки зрения, мешало съемкам клипа. То есть деревянный резной портшез, роскошный шкаф-бюро, все скульптуры, находившиеся во Французском зале. Скульптурами оперативник заинтересовался особо и попросил показать ему те, что по воле покойника были выдворены из родного зала, где простояли не одно десятилетие. Для получения разъяснений по скульптурам позвали сотрудницу отдела фондов Аросеву. Именно ей полагалось знать об экспонатах зала все. Бабушки обратились было за помощью к Горячему, которого уже расспросили. Но тот только рукой махнул. Он не уходил, а болтался у всех под ногами, пытаясь изображать директорствование и чуя, что это его последние минуты на должности.
— Да что тут рассказывать! — сказала Валерия Станиславовна, явившись. — Меня в экспозиции не было, вот он и обрадовался. Наши смотрительницы не посмели с ним спорить. Еще бы, оно же с телевидения, хамло такое! Это просто счастье, что при переноске ничего не повредили.
— Покажите, пожалуйста, какие именно скульптуры стояли в зале, — попросил сотрудник милиции.
— Вот, например, «Амуры», скульптор Жан-Батист Пигаль. Мрамор. Видите, какая славная композиция. Амурчики курчавенькие, с небольшими крылышками и такие упитанные, что эти крохотные крылья вряд ли могли их держать в воздухе.
— А что это за кусочек мрамора у них под ногами? — проявил любознательность оперативник.
— Это человеческое сердечко, раненное стрелой амура. Они из-за него ссорятся: один хочет его растоптать, другой не пускает.
— Хм. Жестокие мальчуганы, — заметил милиционер. — Дальше.
— А вот «Галатея». Легенда рассказывает, как скульптор Пигмалион вылепил прекрасную женщину и влюбился в нее. Боги сжалились над ним и оживили статую.
— А теперь расскажите о той статуе, которая раздавила грудную клетку потерпевшего.
— Между прочим! — вмешалась в разговор Лужецкая. — Этот Артур сказал своим помощникам, чтоб они засунули ее себе в… ну… Представляете? Это он так о произведении искусства!
— Так что это за скульптура?
— Вряд ли вам это поможет, но если хотите, мне не трудно. Жила эта дама во Франции, в эпоху Наполеона. Ее образ дошел до нашего времени благодаря скульптору Шинару, придворному ваятелю императора Бонапарта. Трудно себе представить, но мадам Рекамье — незаурядная женщина, не побоявшаяся стать в оппозицию самому великому Наполеону…
Лера рассказывала так, словно проводила экскурсию и дело происходило не ночью, а ясным днем. По ней нельзя было судить, как она относится к тому факту, что этот самый бюст насмерть прибил человека. Она говорила совершенно спокойно. Похоже было, что судьба далекой мадам Рекамье интересует ее намного больше, чем смерть клипмейкера.
Подошел оперативник в штатском, весь в черной джинсе. Грубо прервал лекцию и позвал своего сотрудника «проводить следственный эксперимент», как он выразился. Злополучную мадам Рекамье поставили на то самое место, на вздыбленный пол, и грубый мент велел хлопнуть дверью на балкон. Музейщики завопили, грудью заслоняя мадам. Прискакал еще один оперативник, покачал головой, принялся всех успокаивать. Аросева потребовала убрать с колонны бюст мадам Рекамье. Для убедительности она пообещала, что сейчас же позвонит лично вице-премьеру по гуманитарным вопросам. Решительность Валерии подействовала на милиционеров. Они разрешили убрать бюст известной француженки, решив произвести следственный эксперимент лишь с колонной, на которой она стояла. Сошлись на том, чтобы настелить вокруг колонны мешков с опилками, притащенных откуда-то из хозяйственных закутков. Мраморную подставку под бюст поставили точь-в-точь на неровность, дверью на балкон дубасили изо всех сил, но колонна продолжала стоять как вкопанная, лишь слегка покачиваясь. Оперативники танцевали на полу рядом со статуей — хоть бы что. Они плюнули, расстроенные… Еще бы! Версия несчастного случая таяла на глазах. Но тут же, к их облегчению, выяснилось: певица Франя при свидетелях грозилась убить режиссера Запорожцева. Они взяли за локотки икающую певицу и увезли в отдел.
