Князь взял прапорщика за руку, вывел за собой в коридор.
— Хреново, Лёша. Боюсь, попрыгун говорит правду. Обсдались мы с тобой. Только время потеряли да шуму наделали… — Он задумался. — Хотя шум — дело поправимое. Эй, Саранцев! Этого в камеру, пусть посидит денек-другой.
— За что?! — возмутился Аспид. — Нет такого закона! Подумаешь, кокаин. Не самогонка же!
С юридической точки зрения он был прав. Сопротивление представителям власти инкриминировать ему было нельзя — ведь набросились на него безо всякого предупреждения, не говоря уж об ордере. А факт владения наркотиком, даже с намерением продажи, уголовно наказуемым деянием не является. Незадолго перед войной в Гааге состоялась Международная антиопиумная конференция, на которой было принято решение бороться с наркотической напастью запретительными мерами, но соответствующих законов в России разработать еще не успели. Максимум того, что можно было сделать, — изъять кокаин как добытый сомнительным путем, поскольку владение таким большим количеством наркотика требует соответствующей документации. Конечно, если бы владелец кабаре обвинил Вольфа в краже — другое дело, но рассчитывать на это не приходилось. Вряд ли “южноамериканец” сможет предъявить достаточное количество рецептов, чтобы доказать законность происхождения полуфунта порошка, который в аптеках обыкновенно продают дозами по четверти грамма.
— Паршивые дела, — подвел итог Козловский.
— Что же мы будем делать?
Князь постучал себя пальцем по голове.
— Что-что. Думать.
Тот же генеральский кабинет, в котором почти ничего не изменилось. Только на карте германского фронта линия флажков сдвинулась еще дальше к востоку — Великое Отступление продолжается, ему не видно конца. За два минувших дня русская армия откатилась еще на полсотни верст.
Близится вечер, но стемнеет еще не скоро. Прозрачный свет, просеивающийся через сплошные облака, как сквозь пыльное стекло, безрадостен и ряб. Солнца не было уже много дней.
Присутствовали все те же: хозяин кабинета, несчастный отец и двое исполнителей. Совещание только что началось.
— Ну что, подполковник, всё сделали, как должно? — спросил Жуковский.
— Приказ исполнен в точности. Утром говорил по телефону из коридора, возле дверей ее спальни. Громко. Сказал, что нездоров, попросил доставить схему ко мне домой. Специально повторил: “Да-да, вот именно. Схему артиллерийских позиций Новогеоргиевской цитадели”.
— Уверены, что она вас слышала?
Сегодня Шахов держался лучше, чем в прошлый раз. Эмоций старался не проявлять, был очень сдержан, деловит, даже сух.
— Разумеется. Сон у Алины чуткий. Сразу после этого она вышла. Сказала, что сама будет за мной ухаживать. Сварит-де полоскание по рецепту покойной матери, приготовит завтрак. Была очень мила. Горничную попросила отпустить… — Подполковник выставил вперед седоватую бородку. Его лицо казалось вырезанным из камня. — Я сделал вид, что тронут.
Горничную отправил. Когда доставили бумаги, сел с ними в кабинете…
— Дальше, дальше, — поторопил генерал.
— Слушаюсь, ваше превосходительство. Регистрировал время, как вы приказали. Схему привезли в 10.15. В 10.43 ко мне постучалась Алина. Принесла завтрак. Сообщила, что полоскание приготовлено и что его лучше сделать до еды. Я вышел в ванную. Отсутствовал семь минут. Когда вернулся, дочь сказала, что сходит в аптеку за эвкалиптовой микстурой.
— Это было во сколько?
— Сейчас… Она вышла в 11.10 и вернулась через двадцать одну минуту, с пустыми руками. Микстуры в аптеке не оказалось.
Козловский поднял палец, прося разрешения вставить слово.
— По сводке наружного наблюдения видно, что из подъезда она не выходила.
Подполковник болезненно улыбнулся:
— Конечно, не выходила. И не собиралась. Ей нужно было сделать звонок. Из дома телефонировать она не могла, но внизу, в швейцарской, стоит аппарат. Улучить момент для звонка нетрудно. Швейцар часто отлучается проводить кого-нибудь из жильцов до экипажа.
— Так точно. — Князь смотрел в записи. — В 11.16 ливрейный сажал в ландо даму с багажом. И потом, в 11.23, выходил принять чемодан у господина в вицмундире Министерства путей сообщения.
— Это статский советник Сельдереев, с третьего этажа. — Шахов опустил голову. — И последнее, что я должен вам сообщить… Час назад, когда я выходил из дома, я прощупал ридикюль. За подкладкой лежит что-то квадратное…
Его превосходительство переглянулся с помощниками.
— Ну-с, господа, наживка снова насажена. Схема благополучно сфотографирована, германский резидент извещен. На этот раз шпионка явно торопится, хочет передать снимок сегодня же.
Как подполковник ни крепился, но слова “шпионка” не выдержал.
— Не называйте ее так! Алина не шпионка! Ее чем-то запугали, ее запутали!
— Скорее, посадили на наркотический крючок, — сказал ротмистр со всей мягкостью, на какую был способен.
А генералу было не до отцовских переживаний. Начальник контрразведки неделикатно щелкнул пальцами.
— Что ж, исполним нашу репризу на бис. Надеюсь, с большим успехом, чем в прошлый раз. Как наш солист, готов?
Он шутливо воззрился на прапорщика, который скромно сидел в сторонке и помалкивал.
— Готов, ваше превосходительство! — вытянулся Романов. — Осталось только глаз на лбу пририсовать.
Он был в полной экипировке, только сменил желтую блузу на такую же небесно-голубого цвета. Глядя на эпатиста, Жуковский расхохотался.
— Как это вас в штаб Жандармского корпуса пропустили?
— С трудом, ваше превосходительство…
— Пришлось мне за ним спускаться, — тоже смеясь, объяснил ротмистр.
Скрипнув ремнями, из кресла поднялся Шахов.
— Господин генерал, прошу извинить, что порчу общее веселье, но я все-таки скажу… — Его лицо подергивалось, но голос был тверд. — Это невыносимо… Подло, наконец. Вы понуждаете меня участвовать в сговоре против собственной дочери! Рисковать ее жизнью!
Веселые морщинки на лице генерала разгладились, вместо них прорисовались другие — жесткие.
— Нет, подполковник. Я даю вам возможность спасти вашей дочери жизнь. Вам известны законы военного времени. Тут пахнет не тюрьмой, а виселицей, без снисхождения к возрасту и полу. Для наглядности он еще и чиркнул пальцем по горлу. Алексей представил себе картину. Стоит Алина со связанными за спиной руками. На нее натягивают саван. Накидывают веревку, стягивают на тонкой шее.
Раскрывается люк в полу эшафота, хрустят сломанные позвонки.
Он содрогнулся.
Смертельно побледнел и Шахов. Осел в кресло, закрыл лицо руками.
— Боже, боже… — послышалось его глухое бормотание. — Сижу в шпионском ведомстве и докладываю, как шпионил за собственной дочерью-шпионкой…
Брови Жуковского сдвинулись еще суровей.
— Что-что?! В каком ведомстве?
— Ваше превосходительство, позвольте? — поспешно произнес Романов, чтобы отвести грозу от несчастного подполковника.
— Говорите, прапорщик.
— Владимир Федорович, я познакомился с Алиной Шаховой. Немного узнал ее. Она… она в сущности неплохая девушка. Даже, можно сказать, хорошая… Она не понимает, что творит. Она больна. Совсем больна. Ее нужно не судить, а лечить.
— Это будет решать медицинская экспертиза, — ответил Жуковский, но уже чуть менее сердито.
Скотина Козловский негромко, но явственно протянул:
— Певец-то наш опять втрескался.
Не удостоив глупую реплику ответа, Алексей продолжил:
— Я что думаю, ваше превосходительство. А может быть, господин подполковник поговорит с дочерью начистоту, по-отцовски? Мне кажется, если с ней правильно поговорить, она всё расскажет. Это ей зачтется как признание. Выйдет проще и надежней, чем расставлять сети непонятно на кого.
Он вопросительно посмотрел на Шахова.
Тот горько покачал головой:
— Увы, молодой человек. Я бы очень этого желал, но ничего не получится. Мы с Алиной слишком отдалились друг от друга. Я для нее — неодушевленный предмет. Средство для добывания наркотика. Если ваше превосходительство позволит, я расскажу один недавний случай… Простите, что отниму время, но это поможет вам понять… — Он сделал неопределенный жест. Хрустнул пальцами. — В прошлом месяце у Алины был день рождения. Моя покойная жена была воспитана в лютеранстве, и у нас в семье отмечали не именины, по-русски, а дни рождения. Вдруг вспоминаю: семнадцатого у Алиночки день рождения. В прошлом году, каюсь, я про это забыл — было не до того. Даже не поздравил. Думаю, нужно искупить вину. Купил ей подарок — дорогой, за два года сразу. Вручаю, поздравляю. А она в тот день была особенно нехороша. Смотрит на сверток без интереса, на меня — будто впервые видит. Кривит губы. Спрашивает: “А вы имеете какое-то отношение к факту моего рождения?” На “вы” она меня уже давно называет, я привык. Но здесь, конечно, был уязвлен. Более всего тем, что она даже не пыталась меня оскорбить, а казалась искренне удивленной. Я попробовал перевести в шутку: “Никаких сомнений. Ты родилась ровно через девять месяцев после свадьбы”. Она очень серьезно выслушала, кивнула и вдруг говорит: “Если я появилась на свет благодаря вам, то будьте прокляты”. Вот такие у нас отношения. Сердечность дочь проявляет, лишь когда ей нужно проникнуть ко мне в кабинет с известной целью.
