- Ключ на месте? В ящике комода? Пошли, тетя! Вы должны при этом присутствовать.
Колетта кончила одеваться, и в косых лучах солнца, вливавшихся в комнату, заплясали золотые пылинки.
Все эти подробности Жиль, не без удивления для себя, вспомнил уже потом: в тот момент он не обратил на них внимания.
- Понимаете, сегодня утром я отправился в Ниёль...
- И тетка вам сказала?
- Нет. Я еще сам не знаю, не ошибся ли. Идемте!
Жиль потащил ее за собой. Сам того не желая, задел плечом. Внезапно и лихорадочно сжал ей локоть.
В последний момент ему стало страшно. Он боялся не только ошибиться, но и оказаться правым; боялся того, что узнает, и того, что за этим последует. Ему казалось, что теперь все изменится, что Колетта уйдет, что начнется новая жизнь, и он судорожно цеплялся за ущербное, трагическое существование, которое вел в последние месяцы.
Пальцы его легли на штырьки сейфа и задрожали.
- Нет, лучше наберите вы, тетя. По-моему... По-моему, это "Мари".
И он встал позади Колетты, подавляя в себе желание обнять ее, как обнял однажды вечером-только однажды! - в темноте коридора.
Дорогой Октав,
Надеюсь, ты не очень сердит на меня за то, что я больше года не давал о себе знать. Ты же знаешь, как это бывает. Каждое утро собираешься написать и откладываешь. Не проходит дня, чтобы мы с женой не вспоминали о тебе, и тем не менее...
Жиль застыл. Лицо у него стало такое, что тетка спросила:
- Что-нибудь плохое, Жиль? В ту же секунду в комнату, напевая, впорхнула Алиса и вскрикнула:
- Вот ты где! А я-то вас ищу. Завтрак подан... Ого! Вам наконец удалось открыть сейф?
На нее этот стальной шкаф не произвел никакого впечатления. Иное дело - Колетта. Несколько минут назад, когда она вращала штырьки, а Жиль стоял у нее за спиной, она с последним щелчком выдохнула:
- Мари... Это ведь имя его матери?
И, не повернув ключа, отошла к окну. Она стояла спиной к свету, и солнце освещало легкие завитки ее волос. И она и Жиль были одинаково серьезны, одинаково взволнованы. Им казалось, что они прикоснулись к чему-то живому, и это имя, Мари,- перед глазами Жиля все еще стояло лицо бабушки,- проливало для них новый свет на тайну Октава Мовуазена.
- Это все, что там было? - удивилась Алиса, заглянув через плечо мужа.
Изнервничавшаяся Колетта возбужденно теребила черную кайму тонкого носового платка.
- Просмотрю попозже, - решил Жиль, закрывая папку.
Папка была толстая, из серого коленкора, каких полно в любом учреждении. В ней лежала стопка дел из полукартона, и на каждом красным карандашом была проставлена фамилия.
На первом же деле Жилю бросилась в глаза надпись "Мовуазен" без указания имени. Первое письмо, которое он начал читать, было написано неровным почерком его отца.
- Идемте завтракать.
Жиль тщательно запер сейф и опустил ключ в карман. Алисе пришлось все время напоминать мужу, что он за столом: Жиль то и дело забывал о еде.
- По-твоему, это действительно важные бумаги? А может быть, твой дядя просто хотел посмеяться над всеми, когда составлял завещание?..
Алиса подняла голову и увидела, что он еле сдерживается.
- Прости... Я не думала, что это тебе так неприятно.
Жиль надеялся, что после завтрака Колетта отправится с ним в дядину спальню. Он вопросительно посмотрел на нее, но она лишь покачала головой. Он понял. Да, она была женой Мовуазена, но обманула его, и муж много лет не разговаривал с ней.
Это имя, Мари...
- Алиса, будь добра, скажи Ренке, когда он придет, что я сам его позову, если будет нужно.
Он заперся в спальне, набрал шифр, вытащил из сейфа серую папку и устроился в дядином кресле у бюро с цилиндрической крышкой.
Отцовское письмо было помечено Веной. Значит, написано лет десять назад. В ту пору родители уже не заговаривали с ним о дяде Октаве. Почему - это всегда оставалось для Жиля загадкой.
Ребенком он часто слышал от родителей о дяде, живущем в Ла-Рошели, а когда Жиль научился грамоте, его заставляли писать под диктовку новогодние поздравления этому родственнику, которого он никогда не видел.
И вдруг дядино имя перестали произносить. Жиль, еще несмышленыш, сначала пробовал задавать вопросы, но всякий раз у отца темнело лицо.
Однако Жерар Мовуазен все-таки написал брату, что и подтверждалось этим письмом, читая которое Жиль все сильней заливался краской.
Как тебе известно, я нашел хорошее место. Почти год я был первой скрипкой и, можно сказать, дирижером в самом крупном венском кафе. Мы были очень довольны, что наконец устроились надолго и Жиль может ходить в школу...
Это правда Вена оказалась одной из редких передышек в скитальческой жизни четы Мовуазенов. Они сняли удобную квартиру в тихом чистом квартале. Зажили почти как буржуа. Жиль был хорошо одет. Родители тоже. Мать частенько водила его в это чересчур раззолоченное, расписанное амурчиками кафе, где на эстраде, вместе с другими музыкантами, играл на скрипке его отец. Жиль и теперь еще помнит вкус кофе с ванилью под густым слоем взбитых сливок, который мать заказывала для него.
Увы! Я повздорил с пьяным посетителем, меня выставили, и я уже два месяца ищу работу. Мне снова пришлось отнести в ломбард почти все наши пожитки. Жена заболела, необходима операция, и, если ты не поможешь нам и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что...
На ресницах Жиля задрожали слезы. Это неправда! Мать не болела. Вопрос об операции никогда не вставал. Лучше бы уж он не брался за это письмо, потому что не может теперь оторваться от чтения, хотя каждое слово ранит его в самые сокровенные глубины души.
Жиль знал, что такое стыд. Однажды, лет в девять-десять, он стащил несколько монет с гримировочного столика одной актрисы. Долгие годы, ложась спать, он думал о своем проступке и даже теперь иногда вспоминал о нем.
...и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что...
Родители тогда уже рассорились с дядей - разумеется, потому, что не в первый раз просили денег; тем не менее отец снова написал брату и даже прилгнул, чтобы его разжалобить.
Клянусь тебе, что верну эти деньги, как только...
Прочла ли мать письмо? Или отец написал его тайком?
В желтой полукартонной обложке лежали еще две телеграммы, обе помеченные Веной.
Положение отчаянное SOS немедленно шли перевод телеграфом.
Жиль беззвучно плакал, слезы катились у него по щекам, но он этого не замечал.
Обращаюсь последний раз тчк положение трагическое...
Жиль медленно закрыл дело. Камина в комнате не было, и он долго сидел без движения, стиснув руками виски, а солнце играло на светлом дереве бюро.
Когда Жиль вновь раскрыл серую коленкоровую папку, он был уже гораздо спокойнее, но зато безучастней. Ему казалось, что молодость его кончилась, что он сильно состарился за последние часы и способен теперь все понять.
Прежде всего он просмотрел фамилии на делах. Тут были Плантель, Бабен, тетушка Элуа, сенатор, нотариус, а также другие, незнакомые Жилю ла-рошельские коммерсанты и промышленники.
Он выбрал дело Плантеля. В нем лежал всего один листок - письмо, написанное фиолетовыми чернилами, неисправным пером, на дрянной бумаге, какая продается в бакалейных лавочках. Его, несомненно, нацарапали за столиком в кафе: на нем до сих пор виднелись винные пятна. К письму были приколоты две фотографии.
На первой - мужчина лет пятидесяти. Судя по одежде - грубый свитер, фуражка с черным галуном, - капитан траулера. Телосложение атлетическое, лицо крупное, глаза светлые. Размер фотографии - как для паспорта.
На второй, формата почтовой открытки, сделанной, видимо, в день первого причастия,- парнишка с живыми смешливыми глазами, который, казалось, сам удивлялся своему непривычно торжественному наряду.
На обороте снимка несколько слов красным карандашом:
Жан Агадиль, погиб в море пятнадцати лет. Мать и ныне живет в тупике Пресвятой девы.
Не потому ли, что Жиль все еще думал об отце, он не сразу сообразил, о чем идет речь? Он перечитал письмо несколько раз. Написано оно было довольно бессвязно, и у Жиля сложилось впечатление, что человек, сочинявший его, был не в себе. Да и винные пятна вроде бы подтверждали, что писал пьяный.
Дрожащий почерк, помарки, неразборчивые окончания слов.
Месье,
Вы, несомненно, уже получили мое письмо, отправленное на прошлой неделе, но ответа до сих пор нет, хотя я каждый день хожу на почту и справляюсь, не пришло ли что-нибудь до востребования. Так дальше нельзя.
Последняя фраза была подчеркнута с такой силой, что перо прорвало бумагу.
Это слишком удобно для вас и слишком несправедливо! Вам - все выгоды и покой. Мне - почти ничего. Как иначе назвать те жалкие пять тысяч франков, что вы переводите мне ежемесячно?
Так вот, повторяю: если вы немедленно не вышлете мне всю сумму, то есть, как я и требовал, двести тысяч (200000), а это, согласитесь, не слишком много, я плюну на все и сообщу куда следует, при каких обстоятельствах "Акула" погибла на Рока де лас Дамас...
