Виктор хмыкнул в сторону остальных, давая понять, что их он тоже считает весьма подходящими кандидатами на получение прощальных пинков. Забастовщики беспокойно заморгали, обдумывая эту новую угрозу. Ишуткин, не зная, что ответить, набычился и с силой уперся волосатыми руками в крышку стола.
— Да не верьте вы ему! — крикнул он наконец. — Врет он все!
— Ага, — подтвердил Виктор. — Вы Ишуткину верьте. Что он вам пообещал? Что вам государство мою компанию подарит и его директором сделает? А он вас всех начальниками назначит? Хорошая идея. Предлагаю за это выпить. Наливай, Карпов!
И, не дожидаясь Карпова, он сам взял бутылку и принялся разливать водку по чашкам. Однако оробевшие заговорщики не двигались с места, переводя глаза с Виктора на Ишуткина, а с Ишуткина — на Рогову. Но та лишь хмурилась и сосредоточенно кусала ноготь.
— Ишуткин, ты-то хоть со мною выпей, — воззвал к нему Виктор. — Ты, кстати, не думал еще, в чьем кабинете сядешь? В моем или у Храповицкого?
— Я в начальники не рвусь! — огрызнулся Ишуткин.
— А жаль, — вздохнул Виктор. — Хороший бы из тебя был директор. Красивый. Ну, хоть за то выпей, чтобы меня поскорей посадили.
— А вот за это — с радостью! — уцепился за его слова Ишуткин. — Хоть целый литр!
— А не упадешь с литра-то? — подзадоривал Виктор. — А то потом тащи тебя.
Доведенный до белого каления его издевками, Ишуткин вскочил и сгреб со стола чашку.
— Давай! — крикнул он. — Чтоб таких, как ты, каждый день сажали!
— Не таких, как я, — Виктор весело погрозил ему пальцем, — а именно меня. Чтобы вломили мне лет пятнадцать, строгого режима. Да с конфискацией! Эх, сгину я в вечной мерзлоте, как мамонт! Вперед, Ишуткин!
Он стукнул своей чашкой о чашку Ишуткина с такой силой, что они чуть не разбились. Водка от удара расплескалась на стол. Ишуткин рывком поднес чашку к губам, намереваясь опрокинуть ее, но Рогова его опередила. Она успела схватить его за руку.
— Стой! — воскликнула она. — Не пей!
Ишуткин поперхнулся водкой и сморщился, оторопело глядя на нее.
— Нельзя пить за такое!
— Это почему же? — осведомился Виктор, недовольный тем, что она сорвала ему мизансцену.
— Нельзя, — твердо повторила она.
Она осторожно разогнула стиснутые пальцы Ишуткина, забрала у него чашку с водкой и, поставив на стол, отодвинула подальше.
— Не будет он за это пить. И никто из нас не станет, — сказала она Виктору.
— Тогда я сам за это выпью! — объявил Виктор, поднимая свою чашку.
— Не советую, — холодно остановила его Рогова. — А то вдруг сбудется? Это ведь здесь вам легко храбриться, когда вокруг ваши помощники стоят, — она кивнула на нас с Карповым. — Тут все вам нипочем. А когда в столыпинский вагон засунут да вместо вашей охраны конвой встанет, сразу другая жизнь начнется. Там уж не до рисовки. В лагерях, Виктор Эдуардович, и не таких ломают. Нагляделась я там. Врагу не желаю туда попасть.
— Да вы же сами этого добиваетесь!
— Нет, не этого, — покачала она головой. — Мы справедливости хотим, а не зла вам. Просто вы нас понимать не желаете. Вы ведь только себя любите и жалеете. Вы вон и сейчас изворачиваетесь, паясничаете, придумываете что-то, и не стыдно вам. Небось, даже гордитесь, как ловко нас обманули. Да не обманули вы никого! Только не хочу я с вами на одну доску вставать! Езжайте домой, Виктор Эдуардович. Подождем мы с забастовкой. Месяца два еще потерпим, пока вы там с законом свои проблемы утрясете. А не утрясете — тогда уж не обессудьте, — она сделала паузу и поочередно оглядела своих притихших товарищей. — Только зарплату на той неделе привезите. И клуб не трогайте, — ее взгляд задержался на рыжем здоровяке. — А День семьи мы, так и быть, без вас проведем. Своими силами. Верно?
Ответом ей было гробовое молчание.
1В воскресенье я встал с твердым намерением прорваться к Сырцову, который находился в больнице под усиленной охраной и был для нас недосягаем. Накануне я попробовал поговорить об этом с Виктором, но он наотрез отказался обсуждать эту затею. Конечно, его страшно занимало, какие показания дает Сырцов людям Лихачева, но попытку проникнуть к нему Виктор считал безрассудной и опасной.
Вне рамок нашего дела Виктор судьбой Сырцова совершенно не интересовался, что меня ничуть не удивляло. Успешные бизнесмены, как и политики, в подавляющем большинстве не знают искренних привязанностей — для этого они слишком эгоцентричны. Деловые знакомства и разного рода светские мероприятия полностью удовлетворяют их потребность в повседневном человеческом общении, а их эмоции находят выход на работе. Они дорожат своими семьями, но скорее, как крупными инвестиционными проектами.
Я начал с того, что позвонил по кодированной линии Савицкому и выяснил, что Сырцов все еще находится в реанимации центральной городской больницы, хотя это держится правоохранительными органами в строжайшей тайне. Затем мы с Гошей заскочили в нашу ведомственную медсанчасть, где позаимствовали пару белых халатов для маскировки и еще стетоскоп — для убедительности.
Больница, где лежал Сырцов, представляла собой комплекс зданий, обнесенных забором. Мы подъехали к приемному покою и вошли внутрь. Здесь на скамеечках вдоль стен сидели унылые пациенты в уродливых больничных халатах и их слезливые родственники.
Я не знаю, какие меры предпринимала налоговая полиция, дабы сохранить в секрете местопребывание Сыр-цова, но старания ее были заведомо обречены на провал. В России невозможно что-то утаить: у нас слишком много бедных, которые не считают себя связанными какими-то обязательствами. В окошке регистратуры медсестра громогласно поведала мне, что Сырцов Павел Николаевич был позавчера переведен из реанимации в хирургию, лежит на восьмом этаже, в отдельной палате, номер двенадцать, попасть к нему можно, но при наличии пропуска, выданного лечащим врачом.
Накинув халаты, мы с Гошей направились к двери, которая вела к лифтам и лестнице. Перед ней на стуле сидела сонная толстая бабка, широко раздвинув опухшие ноги. Она равнодушно посмотрела на нас и пропустила, ничего не спросив. В скрипучем грузовом лифте, провонявшем хлоркой, мы поднялись на восьмой этаж и оказались в отделении хирургии. Нас никто не задерживал. Эта беспрепятственность вскружила мне голову, я и дальше решил действовать наудачу.
Мы двинулись длинным коридором мимо стоявших вдоль стен каталок с неухоженными больными, которым не хватило места в палатах. От вспученного линолеума на полу до алюминиевых тазов с надписями красной краской — все тут выглядело совершенно буднично, как всегда бывает в наших переполненных запущенных больницах. Ничто не указывало на наличие важной охраняемой персоны.
Я уже начал было сомневаться, не ошиблась ли регистраторша, но тут мы поравнялись с небольшой прихожей, отделявшей палату от коридора. Дверь в прихожую была открыта. За столом друг напротив друга сидели два дюжих омоновца в форме. Один из них читал газету, другой просто смотрел перед собой безо всякого выражения.
Я понял, что везение закончилось. Проскочить мимо них незаметно не представлялось возможным. Будто угадав мои мысли, первый омоновец отложил газету и скользнул по мне рассеянным взглядом. Я тут же отвернулся и наклонился над каким-то стариком, лежавшим поблизости на каталке. Он был замотан в бинты, словно мумия. Глаза его были прикрыты, возможно, он дремал.
— Как самочувствие? — осведомился я, тыча стетоскопом поверх повязок.
Старик страдальчески замычал, не открывая век.
— Вот как? — отозвался я. — Придется еще раз посмотреть рентгеновский снимок.
Избегая поворачиваться в сторону омоновцев, я попятился и поспешно ретировался, впрочем, не столь быстро, как Гоша, который, обгоняя меня, уже с топотом летел к выходу. Если бы я не поймал его, он ускакал бы куда-нибудь в Нижне-Уральск.
Но я не собирался сдаваться. Еще не придумав, за что зацепиться, я открыл дверь в перевязочную. Там было пусто. Тогда я заглянул в ординаторскую. Здесь сидел дежурный врач, молодой еврей с подвижным смешливым лицом и редеющей шевелюрой. Он скучал и от нечего делать фигурно разрезал скальпелем яблоко. Перед ним стоял термос с кофе. При виде нас он оживился, должно быть, был рад любой компании.
— Здравствуйте, коллеги, — приветствовал он нас. — Проходите, присаживайтесь.
В слове «коллеги» мне послышалась ирония, то есть за своих он нас не признал, несмотря на камуфляж. Не знаю, как смотрелся я, но Гоша, в маломерном халате, из которого по локоть торчали его лапищи, и вправду мало походил на врача, разве что — на свирепого мед-брата из отделения для буйных душевнобольных. Кстати, сесть в ординаторской было особенно негде, только если на накрытую грязноватой клеенкой кушетку, и мы остались стоять у двери.
