IV
Когда в Народный Дом прискакал нарочный и донес, что казаки в пригороде, в джатаках, — предусовета т. Яковлев приказал Запусу:
— Берите командование, надо прорываться через казаков к новоселам, в степь.
— Есть.
Яковлев широкой, с короткими пальцами, рукой мял декорации. В зрительном зале сваливали в кучи винтовки. В гардеробной какой-то раненый казак рубил топором выдернутую из шкафа боярскую бархатную шубу. Запус улыбался в окно.
— Вы понимаете, тов. Запус, ценность защиты завоеваний революции? Если б происходила обыкновенная война…
Улыбка Запуса перешла, и скрылась в его волосах.
— Видите ли, товарищ Яковлев…
— В обыкновенной войне вы могли бы считаться со своими обидами… огорчениями.
— Я совсем не об… — Он заикнулся, улыбнулся трудно выговариваемому слову: — об обидах… у меня есть может быть сантиментальное желание… Чорт, это, конечно, смешно… вы потом это сделаете… а я хотел бы сейчас… с зачислением стажа…
— В партию?
Яковлев тиснул ему руку, толкнул слегка в плечо:
— Ничего. Мы зачислим… с прежним стажем…
— До — Шмуро?..
— До всего прочего.
Запус откинул саблю, пошел было, но вернулся:
— Ну, закурить дайте, товарищ Яковлев…
Олимпиаде же сказал в сенях:
— Взяли…
— Куда?
— В партию.
Запус и Егорко Топошин скакали к окопам подле ветряных мельниц.
Олимпиада прошла в кабинет председателя Укома, вставила в машинку кусок белого коленкора. Печать Укома она искала долго — секретарь завернул печать в обертку осьмушки махорки. Она сдула влипшие меж резиновых букв: «У. Комитет Р. К. П. (б-в)» — крошки табаку, оглянулась. В пустой комнате сильно пахло чернилами. В углу кто-то разбил четверть. Она сильно надавила печатью на коленкор.
Теперь короткая история смерти.
Запус быстро, слегка заикаясь, говорит о своем включении в партию. У мельниц голос его заглушается перестрелкой. По пескам, из степи, часто пригибаясь, бегут казаки — к мельницам. — Крылья мельниц белые, пахнут мукой, — так, мгновение, думает Запус.
Тогда в плечах подле шеи тепловато и приторно знобит. Запусу знакомо это чувство; при появлении его нужно кричать. Но окружающие его закричали вперед — всегда в такое время голоса казались ему необычайно громкими; ему почему-то нужно было их пересилить.
Казаки, киргизы — ближе. Бегство всегда начинается не с места убийств, а раньше. Для Запуса оно началось в Народном Доме два дня назад, когда неожиданно в саду стали находить подбрасываемые винтовки: кто-то, куда-то бежал и страшно было то, что не знали, кто бежит. Донесение отрядов были: все благополучно, кашевары не успевают варить пищу.
Запус в седле. Колени его трутся, давят их крупы нелепо скачущих коней, словно кони все ранены. Казаки рубят саблями кумачевые банты — и разрезанное кровянисто-жирное мясо — как бант. Запуса тошнит; он, махая и тыча маузером, пробивается через толпу. Его не пускают; лошадь Запуса тычится в крыло мельницы. Между досок забора и ближе, по бревнам, он видит усатые казачьи лица. На фуражках их белые ленты. Запус в доски разряжает маузер. Запус выбивает пинком дверь (может быть, она была уже выбита). Запус в сенях.
Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада, Запуса почему-то удивляют ее руки — они спокойно и твердо распахивают дверь в горницу. Да! Руки его дрожат, рассыпают патроны маузера.
— Кабала! — кричит Запус. Но он все же доволен, он вставил патроны. Когда патроны вставлены, револьвер будто делается легче.
И наверное это отвечает Олимпиада:
— Кабала.
И, точно вспомнив что-то, Запус быстро возвращается в сени. Олимпиада молчаливо ждет. Казаки остервенело рубят лошадь Запуса. Егорко Топошин бежит мелкими шажками; выпуская патроны, Запус лежит возле бочки с капустой в сенях. «Курвы», — хрипит Егорка. На крыльце два казака тычут ему в шею саблями. — Какая мягкая шея, — думает Запус, затворяя засов: Егорка не успел вбежать в сени: с его живота состреливает Запус киргиза.
— В лоб! — кричит Запус и, вспоминая Егорку: — курва!..
Левая рука у его свисает, он никак не может набрать патронов. Олимпиада топором рубит окно. Ему необычайно тепло и приятно. Топор веселый и звонкий, как стекло. Запуса встаскивают на подоконник. Он прыгает; прыжек длится бесконечно — его даже тошнит и от необыкновенно быстрого падения загорается кожа.
Олимпиада гонит дрожки. Запус всунут под облучек. Подол платья Олимпиады в крови Запуса. И от запаха крови, что ль, неистово мчится лошадь. Казаки продолжают стрелять в избу. Олимпиада смеется: какой дурак там остался, в кого они стреляют?
Дрожки какого-то киргизского бея. Но уже подушка бея, вышитая шелком, в крови Запуса. Колеса, тонкий обод их вязнет в песке. Перестрелка у тюрьмы, у казарм. Город пуст. Лошадь фыркает на трупы у заборов. Жара. Трупы легли у заборов, а не среди улиц.
Олимпиада скачет, где — спокойнее. У пристаней белые холмы экибастукской соли. Пароходы все под белыми флагами. Мимо пароходов, вдоль пристаней гонит Олимпиада. Хорошо, что ременные возжи крепки. Перестрелка ближе. От каланчи под яр дрожки с Запусом.
Воды неподвижные, темно-желтые, жаркие. В седом блеске Иртыш.
Моторный катер у берега. К носу прибит длинный сосновый шест и от него полотенце — белый флаг. Трое матросов, спустив босые ноги в воду, закидывают головы вверх на яр. Считают залпы.
Олимпиада не помнит этих лиц. Лошадь входит в воду и жадно пьет. Олимпиада берет на руки Запуса.
— Дайте, трап, товарищи, — кричит она.
Средний, приземистый, темнолобый подбирает ноги и, грозя кулаком, орет с матерками:
— Что не видишь, сука? Сдались!.. Иди ты… с хахалем своим… Привезла!
— Под убийство нас подводит!
— В воду его, пущай пьет!
— Любил…
Веснушки на пожелтевшем лбу Запуса крупнее. Кофточка — от его крови присыхает к рукам. Держать его Олимпиаде тяжело и она идет по воде, к лодке.
Матросы мечутся, матерятся. У низенького острые неприятные локти:
— Он же раненый, товарищи!..
— Серый волк тебе — товарищ, стерва!
— Да-ай ей!.. Все мы ранены.
Олимпиада с Запусом в воде по пояс. Вода смывает кровь с его рук и они словно становятся тоньше.
Матросы трогают борта, они плюются в воду навстречу шагающей Олимпиаде. Они устали воевать, им хочется покоя, — к тому же вся Сибирь занята чехами.
Вода выше. Весь Запус в воде. Золотые его волосы мокры — или от воды, или от плача, от ее слез?
Олимпиада идет, идет.
Подбородок Запуса в воде. Она подымает голову его выше и вода подымается выше.
Она идет.
И она кричит, вскидывает руку. Голова его скрывается под водой:
— За вас ведь он, товарищи-и!..
Здесь лодка гукает.
Поворачивается боком.
Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с борта и вдруг хватает Запуса за волосы.
— Тяни!
И все матросы обрадованно, в голос кричат:
— Тяни, Гриньша-а!..
Неистово гукая, лодка несется по Иртышу. Темнолобый матрос срывает шест и белым полотенцем перетягивает простреленное плечо Запуса. Рот матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде:
— За такое дело нас кончат, барышня… понимаешь? Нам надо было его представить по начальству, раз мы сдались… мы, что зря белый флаг вывесели? Ладно нас не видят… а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у него не разрывная?
— Не знаю, — говорит Олимпиада.
Матрос смущенно щупает у ней платье:
— Ширстяное, высохнет скоро…
Лодка — налево через Иртыш, к Трем Островам. Потом, мимо островов, пугая уток, протоками, среди камышей.
Лодка — в пахнущий водорослями ил берега.
Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут его на шинель. Жмут Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба.
И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в свой мешок, вынимает полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту.
Земным веселым шорохом наполнены камыши.
Утро же холодное и одинокое.
Олимпиада не разводит костра. Где-то близко у камышей скачут кони может, табуны, — может, казаки. Черемуха за камышами — черные страшные у ней стволы.
Дальше черемухи не шла Олимпиада.
Револьвер — браунинг. Один за другим шесть раз. На шестерых. А здесь двое.
Шинель пропиталась илом. Запус мерз.
Тогда Олимпиада вышла за черемуху.
Меж колей — травы испачканы и пахнут дегтем.
Запус бредил.
Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя — он близок: человек. Со злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна, и кожа рук нужна другому.
Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный. Нет, так хотелось. Он был быстрый и легкий.
