Запус бредил.
Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя — он близок: человек. Со злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна, и кожа рук нужна другому.
Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный. Нет, так хотелось. Он был быстрый и легкий.
Олимпиада зашла в черемуховый куст. Она была темна, как ствол черемухи — спала на иле и не хотела умываться, потому что тогда словно слипались для нее дни — творился и мучился один день.
Олимпиада стоит в черемуховом кусте. По дороге быстро и легко — таратайка. Круглощекий розовый мещанин осторожно правит лошадью.
Дни ее — неумытые, темные — длились как один; в этот день она почти через весь город промчалась по распоротому человеческому мясу, — почти мужским стал ее голос, когда она крикнула веселому мещанину:
— Слазь!..
А мещанин внезапно убрал щеки, лицо его состарилось, и словно выпали брови.
Олимпиада указала револьвером на лошадь. Мещанин навернул возжу на оглоблю, — чтоб конь не бежал.
Тогда Олимпиада увела его через черемуху, в камыши. Одной рукой она придерживала голову Запуса, другой — револьвер, направленный в голову мещанина.
Мещанин положил Запуса в тележку, снял свое пальто, накрыл им Запуса и спросил:
— В город, к парому повезете?
— К парому…
— Действительно, паром теперь в действии, переправляет.
И он торопливо, обрадованно пошел в камыши принести шинель Запуса. А когда он, запыхавшись, наклонился, — Олимпиада выстрелила ему в шею.
Липкая теплая тина на руках Олимпиады. Мещанин тяжел и неповоротлив, как тина. Хотела накрыть его землей, — ни лопаты, ни топора — и Запус ждет.
Выпачканные дегтем травы, зашипели о колеса тележки. Лошадь под чужой рукой стремилась напуганно. Как плетни, туго завиты степные дороги в ковыле, в логах. Дороги тонкие, как прутья.
Олимпиаду встречали позади деревень, ночами. Приходила больше молодежь, и долго шопотом, словно передавая другое совсем, рассказывали истинные степные тропы, куда не попадают казаки. Павлодар молчит. Куда везет Олимпиада Запуса? Каждый указывал свою дорогу.
Запус беспамятствовал. Тележка трясла, выбивала его кровь. Нигде не хотели Запуса, везде указывали дороги, дальше, вперед.
Олимпиада — в киргизских аулах. Олимпиада показывает беям — аульным старшинам — бумаги: она, жена, везет лечить на Горькие Озера раненого мужа своего офицера Артемия Трубычева. У Олимпиады револьвер, огромная жирная печать на бумаге — беи дают лошадей. Мимо киргиз и часто вместе идет война… Мало ли мчится офицеров? Если эта тонконогая женщина хочет везти быстрее других, — она жена. Беи угощают ее иримчиком и айраном, и расспрашивают о Павлодарском восстании.
Чем глубже, тем тише степные дороги. Колеи словно выложены войлоком. Запус лежит на овчинах. Возница-киргизенок поет самокладку: «ээыый… желтоголовый офицер… голова у него словно из масла… а глаз не видать, как в песках воды… Я везу его быстро — так коршун тащит птицу; тонкая женщина сидит рядом, у ней маленькое ружье, меньше ладони, и громкий рот»…
Ян Налецкий встретил Олимпиаду в ауле Йык-Тау: Ян Налецкий не торопился ехать в Аик — он ел у беев баранов, пил кумыс. Ему жаль только нет чистого белья, тогда б он позволил себе отдохнуть дольше. Все равно уральские казаки не восстанут, да и кого теперь убедят бумажки, написанные генералами? Так он и сказал Олимпиаде:
— Наши женщины, в Польше, похожи на вас, сударыня…
Налецкий стыдливо скрывает в длинных рукавах бешмета грязные руки. Говорит он много, шипяще и нараспев.
— Изволите везти мужа?
— Да…
Ян Налецкий наигранно всплескивает руками:
— Как прекрасны русские женщины! В гражданскую войну, когда на дорогах ежеминутно попадаются шайки, когда мне, представителю Правительства, часто не дают лошадей… О, великий русский народ!
Они показывают свои бумаги бею. Низенькие, как грибы, столики. Медные куганы — с длинными, как лебединая шея, носками. Розовое солнце на темно-желтых ногтях бея. Олимпиада переводит по-киргизски слова Налецкого:
— Я представитель Сибирского Правительства… еду по срочному поручению в Аик… Ян Станиславович Налецкий, поручик… прошу не задерживать и отправить меня в первую очередь.
Он осторожно берет бумаги Олимпиады и опять наигранно плещет:
— Атаман Трубычев! О, мати Боска, доблестнейший человек, герой!.. Атаман нездоров?
Олимпиада сует бумаги в карман. Листья теплые, влажные. У ней на плечах маленькая черная накидка, подбитая голубым сатином. Она спускает накидку на грудь и еще ею прикрывает бумаги.
— Вы слышали о нем?
— Великий человек! Вся Сибирь знает! Мне ли не слышать об атамане Трубычеве…
Он жмет ее руку.
— Мало, мало — я знаком с ним! Ведь он меня и отправил…
Ян Налецкий закидывает узкое лицо. Хохот у него длинный и глухой.
— Но ведь он будет бешено смеяться!.. Он почти догнал меня и теперь имеет право сделать мне выговор за растянутое движение… Разрешите…
— Он ранен.
— А-а-а… — Налецкий плещется, тянется, стонет. — Какое-е несчастье… а…
— Вы его увидите, когда он проснется.
Олимпиада говорит по-киргизски бею:
— Генерал желает ехать со мной в одной подводе. Дайте пару… Ямщиков не надо, из следующего аула лошадей вам вернут. Генерал правит сам…
Бей напуган, бей боится потерять лошадей. Но генерала он боится еще больше. Он сам бежит из юрты выбрать лошадей похуже.
— Что с ним? — спрашивает Налецкий.
В юрте они одни.
Дни Павлодара кончились, начались дни степи. Нужно часто прикасаться к голове Запуса, менять повязки. Ей тяжело поднимать револьвер, и на Яна Налецкого нет злости. А говорить приходится громко и напыщенно, и от этого подымается злоба:
— Я везу не атамана Трубычева, не мужа… Запуса везу! Сейчас я велела запречь лошадей, без ямщика… вы сядете править… Если вы не согласны, я вас пристрелю…
Она отходит к дверям, чтоб не выронить револьвера. Ян Налецкий без оружия и он говорит:
— Разве я буду стрелять в женщину?.. Нелепо! Глупо!..
Ян Налецкий сидит на облучке. Шея у него длинная, длиннее лица. Лошадьми он правит хорошо. Олимпиада велит ему не оборачиваться. Когда он спрашивает — он наклоняет голову. Сначала он вежлив, а затем визгливо тянет:
— Куда вы меня везете? Мне в другую сторону ехать!..
К вечеру он решает покорить ее любовью. Он рассказывает о своих победах, о том, что его никто не любил. Любовь такое великое чувство: однажды на фронте ему отдалась девушка, девственница.
— Она отдалась накануне сражения: меня могли убить. Это такое счастье! Больше я ее не мог найти!..
Олимпиада думает: что с ним делать ночью. Она устала, ей хочется спать. Запус бредит, его приходится часто поить. Голова его у ее колена. Меняя повязку — Яна Налецкого она гонит в степь.
Олимпиада связывает его на ночь. Бечевка хлипка; Олимпиада часто просыпается. Налецкому холодно; все же он лежит неподвижно; ему кажется, что Олимпиада его сейчас в темноте убьет.
Утром он дремлет. Возжи скользят из его рук; облучек плывет назад. Грудь саднит. Он стонет:
— Что я за несчастный человек!..
Шарахаются из трав птицы.
* * *
Летом восемнадцатого года отряд красноармейцев Стального Ижевского полка встретил подле Урочища Бьик-Бала в Оренбургских степях подводу. Высокий длиннолицый человек в киргизском бешмете правил лошадьми. Плеская руками, он упал, гребя коленами песок, закричал:
— Ах, убейте, убейте меня скорее…
Золотоволосый, с перевязанной полотенцем рукой, розово — всем лицом улыбнулся и спросил:
— Самарских у вас нету?..
Олимпиада распорола пояс кофточки, вытащила лоскуток коленкора и подала Запусу. Над неразборчивой подписью т. Яковлева — напечатано: «Пред'явитель сего тов. Василий Запус является членом Павлодарской организации Р. К. П. (б-в)»… Запус погладил бумажку и, перегибая тело (чтоб не разбередить плечо), вылез из тележки. Ян Налецкий пошел было к нему, но вдруг вытянулся с шипящей длинной нараспев речью:
— Я умру, как подобает офицеру… Я представитель Сибирского Правительства.
… Пески, бурханы, кустарники — такие, как и в Павлодаре. Голубая, почти белая полынь. В пески глядела Олимпиада. Тихо, как степь, дышали верблюды; у них острые, пахнущие песком, морды и немного раскосые глаза.
Яна Налецкого ведут в концентрационный лагерь. В широкие его уши набивается тяжелая пыль. Степная жаркая пыль на висках, словно камень.
Васька Запус в ячейке отряда Стального Ижевского полка делает доклад о белогвардейских восстаниях в Сибири.
… Губы у Васьки не степные, — порозовели и в дрожи окунается в них Олимпиада.
Веселые молодые над нею облака.
