— Чью лодку сжег рыбнадзор перед тем, как ночью подожгли инспекцию? спросил я. Мазут не дал мне договорить:
— Баларгимова.
Мне показалось — я ослышался.
— Баларгимов платил им за одну лодку, а ловил двумя… — пояснил Мазут. — И кто-то его продал.
Я начал понимать.
"Вот почему в ту же ночь пытались сжечь "козлятник" Касумова!" Браконьерские войны переносились на Берег.
Мазут поднялся, включил стоявший на электроплитке чайник, достал из шкафчика заварку. Подумав, он снова полез в шкафчик — вынул три граненых стакана, и сразу же появилась бутылка.
Я молча смотрел, как мутноватая, здешнего производства "Русская горькая", булькая, освобождает емкость. Видел бы сейчас меня Генеральный! Водный прокурор участка. С граненым стаканом. В "козлятнике". С браконьерами.
Мы выпили.
— Вам известно — кому Баларгимов платил деньги? — спросил я.
— Нет. — Касумов не поднял глаз. Старик тоже смотрел куда-то в сторону.
— Давал, но кому конкретно… — Мазут пожал плечами.
Я понял, что заговор молчания — омерта — перестает действовать только против тех, кто уже не опасен: убит или арестован.
— Вы доставили записку из тюрьмы от Умара Кулиева, — сказал я. — Я не спрашиваю, кто вам в этом помог… Пухов знал о ней?
— Только о первой…
— Другую Мазут должен был привезти в ту ночь, когда Пухова убили… Керим пошевелил маленькими, в коротеньких брючках, ножками.
— Должен был, да застрял! Человек, через которого шла бумага, в чем-то проштрафился, попал в изолятор. Мне пришлось сутки ждать…
Я все понял.
— Вы можете мне ее показать? Она у вас? Я обещаю, что без вашего согласия ни она, ни вы, ни те, кто вас послал, — никто не будет фигурировать в этом деле.
— Это можно. — Касумов поднялся. — Можете ее взять себе. Тем более что за доставку заплачено.
— Кем?
— Женой Умара.
Мазут подошел к окну — на полочке, рядом с подоконником, сушилось несколько сигарет, знакомые коробки с изображением Циолковского Евтушенко.
— Откуда эти спички? — спросил я.
— Садыку привезли несколько ящиков. Он раздавал всем.
Мазут выбрал одну из сигарет, подал мне. На ощупь сигарета была совершенно обычной, я раскрошил табак. Внутри лежала маленькая, свернутая трубочкой бумажка.
Я поднес ее к свету. Написанная острозаточенным, как игла, графитом записка была короткой:
"Отец он меня у говорил взять все на себя перед приговором в автозаке он обещал, что все сделал, что расстрел дадут только чтобы попугать если вы не поможете, я буду третья его жертва".
Громкий крик донесся неожиданно со стороны метеостанции. Еще через минуту дверь "козлятника" была отброшена сильным ударом ноги. Огромный лысый казах, которого я уже видел раньше, впихнул внутрь маленькое, выпачканное кровавой краской верещавшее существо, в котором я узнал крохотного карлика Бокассу.
Казах прокричал Касумову несколько слов на своем языке, бросил на стол нож с наборной ручкой, похожий на финку, мотнул головой на забор.
На берегу уже были сумерки. Вместе с Касумовым я бросился к машине, там причитали женщины. В тусклом свете фары, установленной на метеостанции, я увидел лежавшего на заднем сиденье капитана Мишу Русакова, на нем была моя синяя, с белыми полосами, ветровка из Кельна, по ней ползли, ширились страшные, не меньше чем сама смерть, коричнево-бурые пятна.
Миша был жив, он попытался улыбнуться, но было видно, что это ему дается с трудом. В ногах у него, рядом с сиденьем, валялись брошенные убийцей спички со знакомым портретом — Бокасса, видимо, предлагал Русакову прикурить.
Вдвоем с Касумовым мы быстро сняли с Миши одежду, я достал аптечку, как мог, затампонировал рану под лопаткой, сел за руль.
— Бокассу возьмите! — крикнул кто-то.
Я только махнул рукой.
Касумов устроился на заднем сиденье, рядом с Мишей, аккуратно привалил его к себе.
Нападение на Русакова было, очевидно, повторением того, что произошло с Пуховым. В том же месте. Пользуясь неожиданностью. Сзади.
"Только против Пухова в ход пущен был пистолет, а не финка!"
Исполнителем обоих преступлений оказался психически неполноценный человек, послушное орудие в руках, которые его направили.
Мы отъехали не мешкая.
Время от времени Миша тихо стонал, особенно когда я, стараясь ехать быстрее, попадая на выбоины.
"Что я знаю о Мише? Женат? Есть ли у него родители?" Из больницы надо было срочно звонить дежурному.
— Как он? — спрашивал я Касумова, не услышав очередного стона.
— Порядок, — отвечал Мазут.
Казалось — дороге не будет конца, я уже подумал, что еду словно по закрученной поверхности ленты Мебиуса, когда впереди неожиданно блеснули тусклые огни. Восточнокаспийск был уже рядом.
— Где лучше проехать? — не оборачиваясь, спросил я, лишь только мы въехали в город.
— Все время прямо, я скажу, где свернуть…
По территории больницы мы с Мазутом несли Русакова на руках, благо приемный покой оказался в нескольких десятках метров.
Пока шла операция, я прошел к телефону в кабинет главврача, поднял на ноги дежурного и Буракова и дал указание выехать на место и арестовать Бокассу. Потом мы еще долго вместе с Мазутом сидели в коридоре, пока не приехала маленькая светловолосая женщина с девочкой-школьницей — мать и сестра Миши Русакова.
Так мы сидели, когда из операционной появился грустный хирург — в колпаке, домашних тапках и непривычном, зеленого цвета, халате.
Хирург подошел к нам и вместо слов, которые висели в воздухе: "Мы сделали все, что могли, но тщетно… Мужайтесь!" — сказал:
— Он будет жить. Все в порядке. Ничего опасного…
Я прослезился и — страшно сказать! — тут же забыл о Мише, потому что голова моя была крепко забита тем, что я узнал и что временно просто отошло в сторону, пока я занимался раненым.
Из кабинета главврача я снова дозвонился до водной милиции — к счастью, Хиджинур был на месте.
— Ты по-прежнему в бригаде по раскрытию убийства Пухова? Изменений нет?
— Разумеется, Игорь Николаевич… — Он один делал вид, что не замечает событий, происходивших вокруг опального водного прокурора.
— Можешь говорить?
— Да.
— Слушай внимательно. Смертный приговор Умару Кулиеву вынесен областным судом 5 января…
— Слушаю.
— Нужно найти тех, кто мог находиться в тот день в автозаке вместе с ним…
— Арестованных?
— Ну да. Восточнокаспийск — город небольшой. Я думаю, конвой был один. По дороге мог захватить людей и в районные суды… Понял?
Во дворе я увидел Агаева с московскими проверяющими. Они ждали машину. Увидев прокурорскую "Ниву" и меня в ней, Агаев увлек собеседников чуть в сторону. Это избавляло его и меня от взаимных приветствий.
"Плохи, Игорь, твои дела, — подумал я. — Агаев уже прекратил с тобой здороваться".
В дежурке на столе перед капитаном Барановым стояли три "кейса", принадлежавшие гостям, и три одинаковых, средней величины, целлофановых пакета.
— Сувениры в Москву… — объяснил мне по-приятельски Баранов. Мы были в дежурке одни.
От него я узнал также, что неназванная сила, имеющая власть на Берегу, отменила запрет на эксплуатацию установки на сажевом комбинате. Отмена была оговорена множеством предупреждений — "в виде исключения…", "учитывая насущную потребность промышленности…". Правительственная комиссия, которая должна была расследовать случившееся, переложила свои функции на республиканский комитет народного контроля. Смысл был ясен: Кудреватых победил.
Я поднялся к себе. Начальство только еще покинуло здание, а сотрудники уже бросили работу. В коридоре, и на лестнице курили. Дым стоял коромыслом.
Методы устрашения, к которым прибегал мой однокашник, могли лишь вызвать имитацию дисциплины. Я снова вспомнил лягушачью лапку в формалине, дергавшуюся под влиянием раздраженного нерва. С прекращением активного воздействия на нее мертвая лапка мгновенно замирала.
— У нас новость, — встретила меня Гезель. — Балу вызвали в Астрахань. Он оставил записку.
Я развернул ее.
"Меня включили в следственно-оперативную группу по делу Баларгимова…" — Нечто подобное я предвидел.
— Что еще?
— Звонили из рыбинспекции. — Гезель подала мне лист бумаги: "Актов об уничтожении браконьерской лодки за 22 сентября в рыбоохране не зарегистрировано".
— А это? — Я увидел на столе у нее конверт: "Восточнокаспийск. Водному прокурору. Лично".
— Это? Из дежурки принесли.
Я вскрыл конверт. На квадратной четвертушке, вырванной из тетради, было начертано: "Качкалдаков отравил директор заповедника".
Письмо без подписи.
"Анонимка — позорное орудие сведения счетов, — шумел на совещаниях прежний мой шеф по прокуратуре. — Честный человек обязательно подпишет заявление. Не побоится!"
